Ольга Балла

Приключение перехода

[Образы начала жизни в февральском (2019) номере журнала "Иностранная литература"]

Знамя. - № 3. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7207

Совершенно не сговариваясь с нами (должно быть, что-то такое в воздухе носится — весна? Сопутствующее ей ежегодное обновление мира?), журнал «Иностранная литература» посвятил целый февральский номер текущего года тому же, что и мы — наш мартовский. Ну, почти. Если мы в этом своём тематическом номере говорим о молодёжи и молодости (с существенным смещением взгляда на молодость в литературе, молодое авторство), то у коллег из «Иностранки» разговор шире: в последний месяц зимы они внимательно рассматривали, как в разных культурах, средствами разных литератур осваивается — всякий раз заново, вот ведь что! — начало жизни вообще, включая и детство, и отрочество с юностью, и молодость. Как происходит выработка взрослого состояния из детского, как этому способствуют (а то и — как это затрудняют) разные культуры, предоставляемый ими, так сказать, символический материал. Травма перехода из начала жизни — в её середину, приключение перехода, захватывающая его авантюра.

В ответ этому отошли от своих обыкновений и мы (молодость — это ли не повод ломать стереотипы, пренебрегать условностями, умножать сущности?) и устроили у себя на сей раз целых две рубрики «Переучёт», вторую из которых целиком посвящаем внимательному прочтению «молодого» номера «Иностранной литературы». (Кстати, в этом есть и ещё одно отступление от наших обычаев, согласно которым о переводной словесности мы, как правило, не говорим. Но молодость — даже как тема — расширяет горизонты.)

Номер получился вполне всемирный, с путешествием по разным литературам, с вниманием к тому, что происходит за пределами европейского опыта.

Открывает номер — и занимает почти половину его — роман ( Читать дальше...Свернуть )

Наброски к теории всего

Знание – Сила. - № 3. – 2019. = https://snob.ru/profile/27356/blog/150845

Философ, теоретик культуры, эссеист Михаил Эпштейн не раз говорил – в том числе и на страницах нашего журнала - о характерном для нашего времени кризисе (традиционно организованных) гуманитарных наук, об исчерпанности пройденных путей и о необходимости поиска и создания новых, к чему прикладывает усилия и он сам.

Но всё-таки: что даёт надежду на выход из кризиса – а может быть, и оказывается самим выходом? Как чувствуют себя сегодня гшуманитарные науки в целом?

К кому же было обратиться с такими вопросами, как не к Эпштейну – представителю очень редкого (во все времена) взгляда на культуру: обобщающего, видящего связи между разными её сторонами, источники её возможностей?

Этому и посвящён заключительный для Главной темы этого номера разговор с Михаилом Эпштейном нашего корреспондента Ольги Балла, - которая, конечно, не могла не расспросить в связи с этим нашего собеседника и о его собственной работе, имеющей прямое отношение к прокладыванию новых культурных путей.

«Знание – Сила»: Михаил Наумович, замечаете ли вы сейчас такие явления в гуманитарной мысли и гуманитарном воображении, существование которых позволяет задуматься о перспективах развития, а может быть, и вовсе – об обретении культурой нового состояния?

Михаил Эпштейн: Интерес к гуманитарным наукам, падавший на рубеже XX-XXI веков из-за гигантского успеха естественных наук и технологий, теперь начинает возрождаться, как ни парадоксально, именно благодаря этим успехам. Становится ясно, что чем больше рутинных задач возьмут на себя роботы и искусственный разум, тем большую ценность приобретут уникальные человеческие качества, проявления субъектности — эмоциональные, этические, религиозные. Люди будут вытеснены из многих профессий, таких, как водитель, фермер, финансист, бухгалтер, брокер... Но невозможно будет заменить художника, поэта, философа, филолога, священника, поскольку они действуют сообразно человеческой мере, руководясь потребностями жизни и «естественного разума». Поэтому соответственно взрывному росту искусственного интеллекта гуманитарные профессии будут все больше востребованы — уже в недалеком будущем.

Кроме того, сама логика развития современной науки и техники, например, антропный принцип в космологии или построение искусственного интеллекта в информационных технологиях, ведут к возвращению субъекта и сознания в большую научную картину мира. Роль гуманитариев как хранителей и исследователей человеческой субъектности только теперь начинает выясняться в полной мере. Вопрос в том, воспользуются ли сами гуманитарии этим окном возможностей — или за них этой проблематикой, по сути гуманитарной, станут заниматься специалисты по естественным наукам, нейронаукам, информационным технологиям и т.д. Пока что, к сожалению, я не вижу больших прорывов со стороны гуманистики в это близкое будущее.

«З-С»: В чём вы видите основную проблему нашего времени в гуманитарной перспективе?

М.Э.: Человечество — это только ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

[Предисловие к книге: Лариса Йоонас. Мировое словесное электричество]

Поэтическая речь русской эстонки Ларисы Йоонас - несомненно будучи частью русской литературы и расширяя её границы - в некотором отношении внеположна ей. Во всяком случае, это - явно особенный ареал нашей словесности (напрашивается даже слово «инолитература»), не очень известный большинству читающих по-русски. Эти стихи звучат изнутри эстонского культурного и исторического опыта, сформированы им и представляют собою проживание эстонской жизни на русском языке. Они воспитывают у русской речи нетипичную для неё чувствительность, пластику, ритмику.

В этом отношении здешний читатель наверняка будет иметь сильный соблазн сопоставить Йоонас с её соотечественником, двуязычным эстонско-русским поэтом Яаном Каплинским. У такого сравнения будет, пожалуй, единственное настоящее основание – зато серьёзное: у них обоих нет, кажется, никаких отсылок к русской поэтической традиции (есть ли отсылки к эстонской – судить не могу). Тем более - к российской языковой, политической и прочей злободневности и сиюминутности, от которой оба поэта счастливо избавлены. Свободные от этой последней, они говорят сразу о крупном и главном. Это в обоих случаях - в высокой степени автономная речь, отваживающаяся звучать помимо контекста, питаться от собственных глубоких источников. Но если у Каплинского русский язык как поэтический – второй и поздний, то у Йоонас, по всей вероятности, изначальный и единственный, - и это многое определяет в решающей степени: он принципиально сложнее, чувственнее, подробнее, чем у её поэтического собрата; на нём проживаются сразу многие регистры бытия.

Вернее, средний регистр – ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

Между чтением и перечитыванием: пересекая границы

Дружба народов. - № 3. - 2019.

Контекст: Журнал актуальных литературных практик. - № 1. – 2018.

Вообще-то на этот журнал как предмет разговора и размышлений вывела меня совсем небольшая книжечка Екатерины Деришевой, «точка отсчёта» . Принадлежащая перу одного из соредакторов московско-харьковского журнала «Контекст», она была принята мною сначала за приложение к нему. Такое приложение, пока полностью поэтическое, у «Контекста» действительно существует; в рамках его, начатого только в прошлом году, уже успело выйти целых шесть таких же, небольшого формата, книжечек, каждая – маленькая смысловая лаборатория: «Время земли» Галины Рымбу, «Тебя никогда не зацепит это движение» Дениса Ларионова, «Нейролирика» - сборник стихов, вышедших из-под электронного пера рекуррентной нейросети, два варианта сборника переводов из молодого украинского поэта Лесика Панасюка «Крики рук» - русский и двуязычный, и, наконец, уже в этом январе - первая полностью украинская книжка: «Як пробачити сніг» Артёма Верле. «Точка отсчёта» к этой серии, как оказалось, формально не принадлежит, - но очевидным образом растёт из тех же корней, под влиянием тех же стимулов, что и проект в целом; вписана в общие с ним эстетические координаты. (Если совсем коротко, это – преодоление инерций: речевых, коммуникативных – всяких. Создание принципиально новых возможностей для смыслообразования.)

«Контекст» - это, конечно, проект, и журнал – лишь часть его, хотя и центральная, удерживающая в цельности всё остальное – вещественное и невещественное.

Вещественное – это уже начатая серия книжечек-приложений (планируют выпускать по три-четыре в год, уже анонсированы сборники Яниса Синайко и Сергея Жадана), невещественное – порождающая всё это предприятие идея. Точнее – две идеи, одна важнее другой.

Первая, заявленная уже на обложке издания – внимание к «актуальным литературным практикам». По идее, исключительно к ним.

«Текст, считываемый сходу, - гласит открывающее номер небольшое предисловие, - чаще всего не представляет ценности: если его можно понять до конца, он умирает.» (Оставляя в стороне ту очевидную мысль, согласно которой текст, особенно если он художественный, не поддаётся исчерпывающему прочтению в принципе), заметим, что, как уже видно из сказанного, авторы этого мини-манифеста, в который спрессована целая эстетическая, отчасти даже исследовательская программа, соредакторы журнала Владимир Коркунов и Екатерина Деришева, - делают ставку на тексты, ломающие ожидания: с неочевидным устройством, со сложными смысловыми ходами, на как минимум неисхоженные – а лучше всего, даже ещё не проложенные (ну, может быть, только намеченные) пути слова и мысли. Видят свою задачу в том, чтобы наметить точки будущего – или уже происходящего – роста.

«Для актуальной литературы <…>, - говорят они далее, - существует только один критерий: новизна или обновление смысла, выстраивание новых коммуникаций – попытка сказать/сделать то, что не было сказано/сделано прежде, без оглядки на инертные представления о “качественном” тексте.»

Но заострённость внимания на новейших литературных практиках тут, может быть, даже не самое главное – хотя, безусловно, это столь же ценно, сколько и редко (по совести сказать, мало кто умеет с этим обращаться). Действительно, на русскоязычном пространстве немногие издания прицельно занимаются именно новыми, проблематичными, возникающими на наших глазах практиками и формами, - из самых известных приходят на ум разве только «Носорог» с прозаической стороны и «Воздух» - со стороны поэтической.

Журнал – исключительно и принципиально литературный. То есть, он опять-таки укладывается в ту же не слишком заполненную нишу, что и «Воздух», и «Prosodia», и блаженной памяти «Арион», и «Носорог», - и уходит от классической модели «толстого» литературного журнала: никакой публицистики. Только словесность - а любая социальность и этика, присутствующие здесь, на самом деле, почти повсеместно, – не иначе как в облике эстетики. В эстетическом плане журнал явно тяготеет к «Воздуху», пожалуй, даже испытывает – по крайней мере, на этом, начальном этапе своего становления – известное его влияние, - которое, впрочем, видится мне вполне благотворным. (Не говоря уже о том, что у них много общих авторов: Андрей Тавров, Илья Риссенберг, Дарья Суховей, Данила Давыдов, Серго Муштатов, Анна Грувер, Гали-Дана Зингер… да и сам соредактор журнала Владимир Коркунов.) Это влияние заметно, в частности, в структуре журнала: подобно старшему собрату, «Контекст» отводит большие пространства под рефлексию – монологическую, в критике, и диалогическую – в интервью и дискуссиях (в первом номере – интервью с лингвистом Борисом Ореховым, натренировавшим нейросеть писать лирику, и с поэтом и исследователем языка и медиа Евгенией Сусловой, а в качестве комментария к образцам «нейролирики» - весьма интригующее обсуждение перспектив поэтического творчества машин).

Тексты здесь - максимально разной степени радикальности: поэтическая ткань натянута между двумя далеко отстоящими друг от друга полюсами. Так, верлибры из феминистской подборки Анны Голубковой «Жертвы патриальной культуры» по степени прозрачности (иногда – почти до прямолинейности: «эта маленькая девочка / средних лет / ещё одна жертва / патриархальной культуры») настолько приближаются к прозаическому высказыванию, что чуть ли не совпадают с ним:

он был огромным
этот цех камвольного комбината
куда нас пригнали на практику
в рамках школьного упк
тем кому повезло
досталась информатика
но так как никто не знал
что это такое
они всю практику сидели
в кабинете и склеивали
основу для пропусков…

На другом полюсе охватываемого «Контекстом» эстетического поля - например, словесно-графические эксперименты Серго Муштатова:

сушища обла -ко -нец никогда не нас -тупит (у фильма) если выйти на середине
сеанса аукнется переправой: «думал ко -сплей для раскола
грецких орехов дверь

Посередине же – вполне общечеловеческие в своей отстранённой инаковости, сдержанной таинственности тексты, скажем, Хельги Ольшванг:

Комната больше комнаты,
вода больше стакана, ты –
тебя, но спокойно:
границы придумал проектировщик и стеклодув, фехтовальщик,
губы вылепил в губы целующий,
рощу придумали корни.

В культуре есть два основополагающих типа практики, касающиеся не только текстов, но едва ли не всего, в частности, текстообразующих традиций: чтение (новоосвоение) и перечитывание (воспроизведение). В целом «Контекст» явно стремится принадлежать к числу изданий «читающего» типа (тогда как, скажем, недавно утраченный нами «Арион» тяготел к полюсу перечитывания).

Легко заметить, что внимание «Контекста» - по крайней мере, пока - резко смещено в сторону поэтических практик. Прозаических текстов в первом номере всего три (и занимают они в целом 12 страниц из 178-ми), причём проза в её традиционном смысле - сюжетная, с диалогами и вымышленными персонажами – только одна: она представлена небольшим, на две страницы, отрывком из украинского романа Олега Коцарева «Люди в гнiздах». Остальное – то, что в «Воздухе» называется «прозой на грани стиха» (и что своим присутствием здесь очередной раз подтверждает родство двух изданий). Парадоксальная, псевдосюжетная, псевдонарративная микропроза Данилы Давыдова «Гарунову было двадцать» уже ощутимо царапает границы традиционного прозаического пространства («Шерсть воруют, зачем-то говорил Василий, такой, чё возьмёшь, исповедовал его, помню как щас, самерых же убил, а он шерсть воруют, шерсть воруют» - это текст «Исповедь I» целиком). А микроэссеистика Аллы Горбуновой, принадлежа, как и полагается эссеистике, особенно микро-, в равной мере пространствам прозаическому, прозаическому и философскому, располагается уже и вовсе за пределами этих границ, хотя ещё и совсем рядом с ними.

Конечно, есть все основания ожидать, что в следующих выпусках журнала это соотношение в какой-то степени изменится; вообще же в нынешнем своём виде оно представляется естественным. И не только потому, что оба соредактора – поэты, но прежде всего потому, что из всех форм словесности именно поэзия особенно восприимчива к неочевидному и неосвоенному.

Самая же важная из образующих «Контекст» идей – в том, что это журнал межкультурный и (как минимум) двуязычный. В этом качестве он, кажется, единственный у нас сейчас вообще.

Создающийся одновременно в Харькове и Москве, выходящий в Харькове, он делает то, что в современной, не к ночи будь помянута, исторической ситуации почти невозможно – и тем ещё более насущно: наговаривает общее русско-украинское литературное, языковое, смысловое пространство. В условиях, когда, кажется, все мыслимые силы работают на разрыв наших культур и народов, издатели и авторы «Контекста» создают возможности для взаимопонимания и взаимодействия, для простого чтения, наконец, русских и украинских текстов одним взглядом – что не может не способствовать расширению этого взгляда.

Не упраздняя межкультурных, межязыковых границ, прекрасно понимая их неупразднимость, они делают эти границы проницаемыми, постоянно пробивая в них бреши, пересекая их в обе стороны.

Ольга Балла

Выйти из себя, чтобы войти в другого

Стороны света. - № 18. – 2019. = http://www.stosvet.net/18/StoSvet_18.pdf

Санджар Янышев. Умр. Новая книга обращений. – М.: Арт Хаус Медиа, 2017. – 144 с.

Своей шестой книгой поэт, переводчик, музыкант Санджар Янышев поверг её толкователей, кажется, в некоторую растерянность: собранным в неё текстам очевидным образом тесно и в жанровых, и в тематических рамках. Им вообще во многих рамках тесно – и уж во всяком случае, в рамках намечаемых практически в каждом из них сюжетов. Всякий сюжет тут, будучи едва нащупан, немедленно выглядывает за пределы самого себя – и так и остаётся не осуществлённым вполне: чистым, никогда в полной мере не исполняемым обещанием. Так происходит даже там, где – как в одном из наиболее жёстко-сюжетных текстов, названном нарочито-прямолинейно - «Роман», сюжет, будучи конспективно изложен, казалось бы, целиком исчерпывается, выглядит самодостаточным:

РОМАН
Вместе они ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

Люди шестого чувства

Стороны света. - № 18. – 2019. = http://www.stosvet.net/18/StoSvet_18.pdf

Михаил Айзенберг. Урон и возмещение. – М.: Литфакт, 2018. – 240 с.

Вся книга Михаила Айзенберга (слова «сборник» применительно к ней он сам в коротком предисловии к ней находит обоснованным избегать) – мысль о природе поэзии, мысль-догадка, выраженная не в жёстких окончательных формулировках, но в различных подступах к ней – в виде рассматривания разных случаев новой жизни русской поэзии («возмещения») после многих лет её советского несуществования («урона»). Дату исчезновения поэзии на русском языке Айзенберг фиксирует максимально точно: это – гибель Мандельштама. Соответственно, поэзии у нас не было с 1938 года; всё, что писалось в последующую пару десятилетий, такого названия не заслуживает. Развёрнутой аргументации в пользу этой мысли автор, правда, не предлагает, но в высказывании её вполне категоричен («советский человек бездарен <…> антропологически, по определению.» Имени автора этого запомнившегося ему высказывания Айзенберг не называет, но всей душою с ним солидарен).

Время восстановления поэзии – постепенного, многостороннего – определению, сопоставимому по чёткости с датой её конца, не поддаётся, но, судя по годам жизни интересующих автора поэтов, его можно отсчитывать примерно с конца пятидесятых – начала шестидесятых годов минувшего века, когда начинается серьёзная поэтическая практика самых старших из его героев - например, Геннадия Айги (1934-2006). Далее работа восстановления поэтической традиции делается родившимися в пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годах: из этого поколения (или уже – поколений?) Айзенберга интересуют, например, Олег Юрьев, Леонид Шваб, Григорий Дашевский, Андрей Поляков, Михаил Гронас. Продолжается оно, видимо, до сих пор. Возмещён ли урон в полной (хотя бы в достаточной) мере – об этом не говорится, но, во всяком случае, герои Айзенберга важны ему именно тем, что делали и делают поэзию снова возможной. Вряд ли список их стоит считать исчерпывающим; скорее всего, это – те, кто вспомнился автору по ходу размышлений на эту тему и случающихся время от времени возможности о ней высказываться. Но можно не сомневаться, что все названные имена – ключевые.

В самой по себе этой мысли – согласно которой ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

Служба здравого смысла

Лев Рубинштейн как диагност общественных перемен

Лев Рубинштейн. Что слышно. - М. : Издательство АСТ: CORPUS, 2018.

«Учительская газета», №09 от 27 февраля 2019 года

http://www.ug.ru/archive/77941

В полное собрание публицистики Льва Рубинштейна вошли колонки, писавшиеся им для разных изданий и уже издававшиеся тем же издательством Corpus в трех книгах: «Знаки внимания», «Скорее всего» и «Причинное время». Была и более ранняя книга - «Духи времени», вышедшая в 2008-м в издательстве «КоЛибри» и вобравшая в себя тексты за несколько предшествующих лет (позже они были включены в сборник «Скорее всего»). То есть Рубинштейн как публицист присутствует в общественном пространстве уже около полутора десятилетий.

Собранная вместе, эта проза (так предпочитает называть свои колонки сам автор, разве что уточняя - «проза нон-фикшн») дает возможность перечитать вроде бы прикладные по исходному назначению тексты, во-первых, как хронику недавней истории, во-вторых, в отрыве от вызвавших их событий, в-третьих, продумать важные черты Рубинштейна-публициста как культурной фигуры.

Прежде всего он хроникер-диагност, фиксирующий перемены в общественных настроениях и нравах и дающий им оценку. Это самое поверхностное, что можно о нем сказать, но не менее важное.

Основной его упрек современникам: не ( Читать дальше...Свернуть )

скоропись ольги балла

Знамя. - № 2. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7188

Словно сговорившись, авторы всех трёх книг этой «Скорописи» выявляют свои символические истоки, рассказывают — в избранных сюжетах — собственную смысловую биографию и генеалогию. Все три эссеистических сборника, которые прозорливый случай привёл в этот раз на рецензентский стол — книги благодарности (бывает аналитическая, аналитичная благодарность? — Ещё как бывает), а кроме того — родственных ей, неотделимых от неё внимания и стремления понять. Но какие разные, оказывается, возможны режимы их проживания и выговаривания.

Мария Степанова. Против нелюбви. — М.: АСТ, 2019. — (Эксклюзивное мнение).

Наименее автобиографична — и наиболее аналитична — из троих авторов поэт Мария Степанова. То есть, разумеется, неминуемо автобиографична и она, только с наименьшим употреблением местоимения «я»: о себе и своём, важном для себя, для собственного понимания и чувства мира Степанова говорит исключительно через анализ чужих текстов и чужих жизней. От поэзии здесь — сложная чуткая речь, воспитанная стихами, — но никакой лирики. (Я бы сказала, это такая смысловая автобиография, которая целиком прячется в собственное иновыговаривание — и с тем большей полнотой раскрывается в нём. Говоря о своём, она сразу — о человеческом вообще, прочитывая, проясняя своё время через другой опыт, уже состоявшийся, а потому открытый осмыслению — и это ли не лучший из способов говорить о себе?)

В этом смысле новый степановский сборник «Против нелюбви» очень похож на ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

Восполняя недостающее

Знамя. - № 2. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7175

Галина Юзефович. О чём говорят бестселлеры. - М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. - (Культурный разговор)

Вторая книга критика, книжного обозревателя, преподавателя Галины Юзефович — куда систематичнее первой, «Приключений рыбы-лоцмана». Перед нами — текст не просто цельный, но с более сложным устройством, чем может показаться. За жанровую его принадлежность спорят два типа текстов: инструкция-путеводитель — и манифест.

С первым понятно: главная задача книги — ответить на насущный и предельно практический вопрос «что читать?» (и сопутствующие ему, менее явные, но куда более важные вопросы — «зачем читать и почему именно это?», принципиально расширяющие смысловое поле того, что выглядит как смиренные инструкции). Сказанное в каждой главе иллюстрирует небольшой, от пяти до десяти позиций, список: «Семь отличных книг нобелевских лауреатов, которых вы, возможно, не читали», «Десять отличных романов “букеровского мейнстрима”», «Пять важных американских романов последних лет»…

Но это — и декларация ценностных позиций. Апология их — в старинном греческом смысле оправдания, защиты: открывающее книгу «Вместо предисловия», призванное прямо отвечать на корневой вопрос «зачем нам критика?», построено как ответ на типовые «требования и претензии» («Вы слишком выпендриваетесь, — это не критика, а самопрезентация» и т.д.).

Основная мысль: есть ( Читать дальше...Свернуть )

[Лёгкая кавалерия] в её новом облике и на новой площадке - в "Вопросах литературы".

Вопросы литературы. - Январь 2019. = http://cavalry.voplit.ru/january2019 (всё в целом)

Ольга Балла

http://cavalry.voplit.ru/january2019?fbclid=IwAR0FexUVvKFG8I6OzEhppbamH79WhiNZ8u7nwsBlwn4sVuVNdH8RGEvkWbc#rec82679800

Роман Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание» (М.: Издательство АСТ, 2019), вышедший под самый конец минувшего года, уже не один критик, успевший с тех пор хоть что-то о нем сказать, успел поставить в контекст «постапокалиптического» текста русской литературы и сравнить его, например, с «Островом Сахалин» Эдуарда Веркина. У Горалик описывается, напомню, состояние мира, преимущественно – Израиля после катастрофы, в числе последствий которой оказалось и обретение животными речи, а с нею, неминуемо, – и сознания, и собственного взгляда на дела человеческие, который, понятно, с человеческим взглядом может совершенно не совпадать.
Мне же кажется, что главное в романе Горалик – совсем не посткатастрофичность (которая – всего лишь условие постановки вопросов принципиально более важных), а проблема иноустроенного сознания (включение которого во взаимодействие с человеком и ставит под вопрос, в конечном счете, всю сложившуюся систему этических принципов). Поэтому его хочется прочитать одним взглядом с другим романом, которого в одном контексте с ним, кажется, никто еще не назвал: с «Днями Савелия» Григория Служителя (Григорий Служитель. Дни Савелия: [роман] / Предисл. Е. Водолазкина. — М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2018. — (Классное чтение)). С автобиографией мыслящего кота, – кота-философа, наблюдающего человеческую жизнь извне, в ритмику и пластику сознания которого Служитель вжился не хуже, чем Горалик, заговорившая в новом своем романе множеством до пугающего убедительных голосов самых разных существ от верблюдов до ящериц.

Совершенно различные едва ли не во всех мыслимых отношениях, занятые до противоположности разными, казалось бы, вопросами (Горалик – о возможности жизни в условиях, когда прежняя жизнь рухнула; Служитель – скорее, о тихом, терпеливом, внимательном наблюдении неизменного), два этих текста, кажется, неспроста появились одновременно. Они наводят на мысль о своем родстве – а может быть, даже и об общих своих источниках, по крайней мере – формирующих импульсах – не только потому, что оба они – романы вживания в чужое сознание, но и потому, что нежданно оказались об одном: о границах человеческого, о его проблематизации. О необходимости (по крайней мере – о возможностях) выхода за эти пределы. (Кот Савелий выходит за положенные нам пределы даже дважды: не только в том смысле, что он смотрит на людей извне, но и в том, что – как узнает читатель, добравшись до конца романа, – повествование его ведется из посмертия. И взгляд его, скорее, ностальгический, – и, как свойственно ностальгическим взглядам, – принимающий и прощающий.)

Источники же обоих текстов, предположу, вот каковы: очень похоже на то, что человеческое уже утомило само себя. Оно уперлось в собственные тупики, ищет иных возможностей – существования ли, взгляда ли на себя (возможностей хотя бы и травмирующих, как в случае той линии, что намечена романом Горалик). По крайней мере, человек в его ныне действующем виде явно чувствует свою недостаточность.

Да, в отношении человеческой ограниченности нам представлены тут, пожалуй, две противоположных позиции. Савелий сам по себе и не мыслит проблематизировать человека, ломать его границы. Он даже не растягивает этих границ, – он их мягко огибает, обходит по периметру, близко-близко. Он склонен скорее оправдывать человека и уж вовсе не расположен его судить (даже того маньяка, который едва не забил его до смерти, оставив его без одного глаза и части хвоста. Мудрый Савелий не гневается и тут: скорее, недоумевает). Заговорившие – и стремительно обретающие сознание – звери Горалик, причем совершенно невольно, только и делают, что проблематизируют своего, так сказать, староговорящего собрата, вынуждают его усомниться во всем, освоенном до сих пор, пересмотреть и растянуть собственные пределы.

Но происходит, по существу, одно и то же: человек обращается к звериному за новыми ресурсами себя, – тем более настоящими, чем труднее они поддаются освоению и даже просто пониманию.

Ольга Балла-Гертман

Дикоросль
(продолжение)

http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/balla/



Animal logicum

…работой же я называю всё, что требует усилий, самопреодоления, самопревосхождения, может быть, и некоторой системности ― скорее всего; но уж усилий и самопревосхождения ― во всяком случае. (Что получается, вырабатывается в результате такой работы? ― Во-первых, собственная личность, которая при прохождении через работу меняет качество: уточняется, шлифуется, тонко дифференцируется; во-вторых ― некоторое количество смыслов.) И вот это ― именно такая, широко понятая работа, а не «польза обществу», которая, конечно, тоже вещь хорошая, но совершенно отдельная ― в моём воображении так и норовит вмениться в своего рода «обязанность», даже «долг» человека. Выделка, шлифовка, оттачивание себя как источника смыслов, неотделимые от выделки и шлифовки своего ближайшего окружения.

Это понятие в значительной степени распространяется на поездки по другим городам и, особенно, странам: работа взаимодействия с чужим, встраивания в себя чужого хотя бы на уровне впечатлений. Это всегда требует самопревосхождения и выхода из инерций, ломки обжитых ритмов ― потому и работа. Требует усилий, приложение которых, мнится, ― по меньшей мере достоинство, а по большей ― и сам долг. Это, по моему внутреннему чувству, не первейшая по важности область долга (обойтись без этого, по большому счёту, можно ― и даже вполне легко). Это не хлеб насущный, это всё-таки роскошь. Но тем не менее это ― область как раз настолько важная, что без работы в ней человек, кажется, заведомо меньше, чем с оной. Она способна нарастить очень яркий и нетривиальный душевный слой.

Если я вообще способна составить себе хоть какое-то представление о «назначении» человека, то я назвала бы таким «назначением» смысловую работу, выделку смыслов ― составляющих специфическую среду нашего существования. Человек ― animal logicum (не «логическое», но «смысловое» животное), то есть, в той мере, в какой он ― человек, его задача ― в создании и культивировании человеческой среды, отличной от не-человеческого.

По оттенкам и рельефу

( Читать дальше...Свернуть )

Не выложила сюда в своё время и забыла, но теперь пора.

Ольга Балла

Свидетель

Дружба народов. - 2015. - № 9. = http://www.zh-zal.ru/druzhba/2015/9/14b.html

Евгений Карасёв. Вещественные доказательства: Избранные стихи и поэмы. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2014.

Место Евгения Карасёва на русской литературной карте, похоже, уникально. При внешней, кажущейся поверхностному взгляду простоте его стихотворной речи, почти приближающейся к разговорной, эта уникальность может быть не сразу понятна, но чем больше всматриваешься, тем она яснее, и он — что угодно, только не прост. Карасёв — поэт «мерцающий»: между (как будто) наивным письмом и высокой литературой, между прямой речью и сложным поэтическим высказыванием. Причем мерцающий, похоже, намеренно — выстраивающий и выдерживающий систему равновесий: метрических, ритмических, лексических. Он умеет совмещать размашистую грубость и точнейшую тонкость в одном движении.

На то, что Карасёв на самом деле — поэт технически чрезвычайно изощренный, обращает внимание в предисловии к книге ее издатель, Максим Амелин. Он говорит о том, что тексты Карасёва выстроены и инструментованы весьма искусно: они — сложная «система внутренних зеркал и линз, призванных собрать из разрозненных звуков и усилить рифму» («взаимосвязь внутренних созвучий, охватывающая все пространство стиха, завершающегося рифмой»); что «арсенал карасёвских рифм чрезвычайно разнообразен и обширен» — «в нем можно встретить практически любые их виды» (!), «включая самые необычные и редкие: корневые и неравносложные, составные и с перестановкой согласных, даже такие, которым и названия пока нет». Словом, пиршество для стиховеда.

Но самое важное — все-таки ( Читать дальше...Свернуть )

Поэты, редакторы, издатели отвечают на вопросы о закрытии старейшего русского поэтического журнала

Текст: ГодЛитературы.РФ

Очередной год русской литературы начался с грустного «антисобытия»: 14 января стало известно, что закрывается «Арион» — существующий с 1994 года, то есть ровно четверть века, толстый журнал, посвященный исключительно поэзии.

Редакция ГодЛитературы.РФ решила спросить у поэтов, критиков, издателей, кураторов, редакторов современных литературных бумажных и онлайн-журналов разных поколений и направлений: как они восприняли эту новость? И предложили им четыре вопроса:

1. Журнал «Арион» объявил о своем закрытии. Для вас это что-то значит? Как вы на это смотрите — как на неожиданную и плохую новость, закономерный и логичный процесс или констатацию давно свершившегося факта (как если бы этот издательский проект давно шел на убыль)?

2. Насколько публикующиеся в «Арионе» тексты соответствовали вашим эстетическим ожиданиям?

3. Как вы считаете, давняя оппозиция «Арион»/«Воздух» до сих пор релевантна?

4. Был ли «Арион» для вас одним из основных источников для формирования объективной картины современной поэзии или вы ориентировались в этом на другие поэтические издания? Из каких источников, кроме толстых журналов, вы вообще узнаете о том, что происходит в современной поэзии?

В опросе приняли участие 16 человек: Ольга Балла, Андрей Василевский, Евгения Вежлян, Мария Галина, Анна Голубкова, Данила Давыдов, Владимир Коркунов, Дана Курская, Мария Малиновская, Лев Оборин, Александр Переверзин, Виталий Пуханов, Галина Рымбу, Наталия Санникова, Дарья Серенко, Борис Херсонский, Валерий Шубинский.

Что сказали остальные - вы узнаете вот здесь: https://godliteratury.ru/public-post/konec-ariona-chast-i , а ваш покорный библиофаг сказал вот что:

Ольга Балла-Гертман, редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя»:

1. Безусловно значит: стало меньше одной площадкой рефлексии о поэзии, которыми наша культура и так не изобилует, — это обеднение культуры. Новость для меня была неожиданная и безусловно плохая, независимо от степени закономерности приведших к ней процессов.

2. Чаще нет, чем да; в целом журнал «Воздух» мне существенно ближе. А критику у них мне было интересно читать.

3. Думаю, да.

4. Если говорить об ориентировании, то тут мой источник все-таки в большей мере «Воздух» (что касается объективности, то она — недостижимый идеал, человек в любом случае пристрастен). Но полезно было читать их вместе с «Арионом», «одним взглядом», не столько для объективности картины, сколько для ее объемности. Кроме толстых журналов, узнаю о современной поэзии по преимуществу по ссылкам в фейсбуке, а также листая новинки поэтического книгоиздания в магазинах, чаще всего в «Фаланстере».


Фото Марии Малиновской

Кстати, обнаружила, что соображения мои об отношениях с венгерской литературой, выбормотанные в своё время там же на "Прочтении", оказались сюда почему-то (скорее всего, как всегда, по небрежению) не загруженными. Исправим же это.

ПОСЛАНИЕ, НАПИСАННОЕ МНЕ

https://prochtenie.org/geo/29510

В преддверии выхода очередного выпуска проекта «География» — на этот раз, посвященного Венгрии, — мы решили опросить критиков, которые не специализирутся на венгерской словесности, но внимательно следят за ней. Ответы Дмитрия Бавильского, Кирилла Кобрина и Ольги Балла на вопросы о том, чем вызван их интерес к венгерской литературе, чем она выделяется на фоне остальных и имеет ли какие-то общие черты с русской — в материале «Прочтения».



Ольга Балла*:

<*обозвали "критик, редактор, писатель", но последнее точно не я, да и первое очень условно>

Отвлекаясь от личных мотивов моего интереса к венгерской словесности (которые могут быть коротко суммированы примерно так: я ее воспринимаю как послание, написанное мне — и мне тоже, в мои руки вложенное, но по небрежению в свое время не прочитанное), я бы сказала, что она интересна мне как важный вариант общеевропейской. Поскольку (отталкиваясь от реплики коллеги Бавильского) я не верю ни в поступательное восходящее развитие литератур (особенно всех — в одном общем направлении, в свете чего есть «преуспевающие» и «отстающие» в этом движении), ни даже в то, что у культурного пространства есть первостепенный качественный «центр» и второсортная «периферия», я бы назвала венгерскую словесность одной из точек интенсивности европейского мировосприятия. И эта интенсивность весьма высока.

Литература венгров, исключительно ( Читать дальше...Свернуть )

Это можно воспринять и как третью в жизни (ого-го!) поэтическую публикацию вашей покорной, но на самом деле интересно как проект, задуманный поэтом и критиком Борисом Кутенковым, намеренным сопоставлять стихи и эссеистику одного и того же автора, усматривая в них соответствия, преемственности, взаимовлияния. То, что в числе сопоставляемых оказалась и я, а часть сопоставляемого писана была слишком уже давно (с тех пор прошли те самые несметных жизней сонмы, - с одной стороны, смущающе и лестно, лестно и смущающе, - с другой - историческая случайность. Главное, как известно, - величие замысла! (Который в данном случае, может быть, как раз тем и интересен - даже мне самой - что два пласта сопоставляемых тут текстов разделяет действительно целая жизнь, и не одна, они - из двух совсем разных пластов личной реальности.)

Итак: Ольга Балла. Несметных жизней сонмы

https://prochtenie.org/texts/29710

Продолжая расширять границы поэтического на страницах нашего журнала, мы начинаем публиковать серию материалов, собранных Борисом Кутенковым, в которых творчески сополагаются и осмысляются стихи поэтов и их эссеистика, написанные по схожим поводам. В первом выпуске — тексты литературного критика Ольги Балла.

Представленные в подборке стихотворные тексты созданы автором в юности и ранней молодости (1979–1989) и позволяют проследить истоки ее психологической прозы, опубликованной в двух книгах 2016 и 2018 годов (к примеру, стихотворение «Согласные» коррелирует с эссе «Первоэлементы. Метафизическая кириллица», в котором автор, по ее словам, «пытается уловить и уложить в хоть какую-то систему (для обозримости) ассоциации — неминуемо личного и субъективного порядка, — порождаемые в авторе формой букв как простейшим стимулом». Оно же заставляет вспомнить эссе «Психогеографическое», вошедшее в книгу «Упражнения в бытии», а стихотворение о венгерском языке перекликается с эссе автора о венгерской литературе, опубликованным не так давно в «Прочтении»: https://prochtenie.org/geo/29510). И те, и другие тексты так или иначе важны для понимания классифицирующего характера интересов Ольги Балла, становления ее личности, проявляющей себя в разных границах единого высказывания. Именно по этой причине было принято решение поместить в подборку также эссе, собранные в блоге автора по адресу https://yettergjart.livejournal.com/ и писавшиеся уже в поздние годы.



***
( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла-Гертман

Орган для шестого чувства

Жорж Вигарелло. Самоощущение. История восприятия тела (XVI-XX вв.) / Пер. с франц. Л.Б. Комиссаровой. – М.: Центр гуманитарных инициатив, 2018. – 256 с. – (Книга света)

Вестник Самарской гуманитарной академии. - № 2. – 2018.

Область профессиональных интересов автора, французского историка и социолога, - история того, что склонно представать обыденному взгляду неисторическим; пересечение и взаимодействие телесного и социального. Жорж Вигарелло – известный в Европе специалист по истории медицины, социальной истории гигиены, здоровья и внешнего вида, ухода за собой, спорта и техник тела. Среди тем его исследований – «гигиена тела от Средневековья до наших дней» (1) «здоровье и хорошее самочувствие» в тот же исторический период (2), история изнасилований в XVI-XX веках (3), история ожирения от Средневековья до XX века (4), история мужественности (которой был посвящён их общий с Аленом Корбеном трёхтомник (5)), а также «тело и душа президента» Саркози, книгу о которых он в соавторстве с Оливье Монженом издал в 2008 году (6) (вот интересно, что же там написано?). Русскому читателю Вигарелло уже знаком как автор труда «Искусство привлекательности. История телесной красоты от Ренессанса до наших дней», переведённого у нас в 2013-м и выпущенного «Новым литературным обозрением» в серии «Культура повседневности», как один из соавторов и редакторов (в составе группы французских, британских и американских антропологов и историков) трёхтомника «История тела», выходившего в той же серии того же издательства в 2012-2016 годах и прослеживающего свой предмет от античности до XX века, а также как соавтор (совместно с Клодом Буйоном) менее известной, но более популярной книжечки «Твоё тело» (М.: Времена 2, АСТ, Астрель, 2015, серия «Искусство жизни»), посвящённой истории кожи и связанных с нею гигиенических и косметических практик.

В этой же книге, на удивление небольшой по объёму (если сравнивать с объёмом темы в целом) Вигарелло двинулся ( Читать дальше...Свернуть )

Хана-Браха Сигельбаум. Семь плодов Земли Израиля, их духовные и целебные свойства / Перев. с английского Иды Недоборы. – М.: Книжники, 2018. – 392 с. ISBN 978-5-9953-0578-1

Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.

Книга Ханы-Брахи Сигельбаум, философа, историка, преподавателя Танаха и еврейской философии, основательницы и директора учебного центра «Колледж Беэрот в Бат-Анне: исцеляющая сила Торы для женщин на Земле Израиля», – тоже альбом. И тоже с портретами жителей земли израильской. Правда, на сей раз эти жители – растения, вернее, их плоды. Героев – семеро, у каждого – своя индивидуальность, своя судьба, свой смысл: пшеница, ячмень, виноград, инжир, гранат, оливки и финики.

Их портретами автор не ограничивается, - вернее, портреты здесь не только фотографические. Каждая глава – символическая, более того, сакральная биография героя, сопровождаемая цитатами из священных текстов (и тут же, однако, перечислением блюд, которые из героя можно приготовить. С рецептами).

Однако почему именно эти плоды?

«Во времена Иерусалимского храма. – объясняет автор, - еврейские земледельцы приносили первые и самые лучшие плоды своего урожая (фрукты из числа благословенных плодов Израиля) в дар когенам (священникам в храме), не имеющим собственных земельных наделов. Внося в Храм корхины с плодами своих садов, евреи подходили к когену и произносили благодарственную молитву Всевышнему за то, что Он посылает Земле Израиля свои благословения.»

Так вот, для приношения бикурим (первых плодов) в Торе выбраны именно эти семь плодов.

Не говоря уже о том, что книга Сигельбаум – неимоверное сочетание того, что, может показаться, никак не сочетается: это и исторический очерк, и религиозный трактат вкупе с практическими руководствами: как произносить благословения, как проводить седер в Ту би-шват, и описание пищевой ценности каждого продукта, его витаминного и минерального состава и целебных свойств и, наконец, попросту поваренная книга! На самом-то деле, всё это образует нерасторжимое единство: подступы к одной цельности с разных сторон.

Григорий Виницкий /Gregory Vinitsky. Израильский бомонд и другие фотосюжеты / Israel beau monde and others subjects. – Иерусалим: Филобиблон, 2018. – 70 с. ISBN 978-965-91087-9-3

Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.

Пока же, к великому счастью, необратимые катастрофы остаются в области писательского воображения и интеллектуальных экспериментов, посмотрим, как устроена израильская жизнь в её современном состоянии. Представит её нам – в образах – израильский фотограф, режиссёр и кинооператор украинско-российского происхождения Григорий Виницкий, уже более сорока лет – с 1976-го - живущий в Тель-Авиве. Член Союза художников Израиля, член Израильской и Международной ассоциации художественной фотографии (FIAP), куратор выставок, он много сделал для развития фотографической культуры своей страны, и теперь мы видим её обитателей его глазами.

Герои двуязычной книги-альбома (языки её – английский и русский, причём английские тексты - всегда первые; логично было бы добавить и третий язык, иврит, но, видимо, альбом мыслился автором как адресованный читателям из других стран) – не только израильтяне. Книга начинается с предисловия, куда Виницкий включил снимки и сюжеты из доизраильской жизни – и не только портреты собственных предков и себя самого, но и свои работы тех лет - скажем, портрет старой латышки с мудрым горьким взглядом, снятой в 1973-м.

Но главное – лица Израиля. Прежде всего - тех, кого Виницкий называет «бомондом»: в основном - художники, но и скульпторы, и музыканты, и журналисты, и писатели, и режиссёры, и коллега-фотограф, и издатель. Раздел «Разное», как и положено разделу с таким названием, разноречив: тут – и лица людей, случайно встреченных автором на пути в Израиль в 1976-м, и лица людей явно не случайных, но оставленных неназванными (с фотографии «Вот женщина!» смотрит таинственная незнакомка 1975 года), и те же художники (видимо, не причтённые к бомонду?), и сцены из спектаклей, и просто люди, о которых читатель не узнает ничего, кроме имён.

Страна в лицах. Её память, её формы и ритмы, её свет.

Линор Горалик. Все, способные дышать дыхание. – М.: Издательство АСТ, 2019. – 448 с. ISBN 978-5-17-112269-0

Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.

Тему «человек и страшное», «человек и невыносимое», «человек и непредставимое», «человек и нечеловеческое» парадоксальным - по видимости - образом, а на самом деле – прямо, переводя её в символический план и тем самым - расширяя, углубляя её, разворачивая её в неожиданном направлении, продолжает «постапокалиптический» роман Линор Горалик.
Строго говоря, то, что нам, говорящим по-русски, привычно называть греческим (и совершенно неточным в данном случае) словом «апокалипсис», произошло – по крайней мере, в том его облике, в каком о нём идёт речь в книге – в одной-единственной стране: в Израиле. Другим странам, как понятно по отдельным упоминаниям, тоже досталось, но повествование сосредоточено почти целиком на Израиле (и основная часть героев книги – русскоязычные израильтяне, чья русская речь полна ивритских слов; остальные – израильтяне другого происхождения). Поэтому навсегда изменившую жизнь катастрофу здесь называют её ивритским именем: асон. «У асона тридцать три фасона», как гласит новейший русскоязычный фольклор посткатастрофической эпохи. То есть – множество несобираемых воедино обликов и последствий.

Из обликов асона Израилю досталось проседание городов под землю, «радужная болезнь» с мучительными головными болями (от которых постоянно требуются «маленькие жёлтые таблетки»), приходящая из пустыни «буша-вэ-хирпа» - «стыд-и-позор», «слоистая буря, обдирающая кожу и вызывающая у человека стыд за собственное существование», резкое сокращение жизненных ресурсов. Но самое странное, сильнее всего сбивающее привычные координаты – то, что заговорили животные.

«Все, способные дышать дыхание» - и собаки, и верблюды, и беер-шевские гребнепалые ящерицы - теперь не просто собеседники человека: они - и соперники его за ресурсы, и носители иных, нечеловеческих точек зрения. И Израиль становится пространством необратимых перемен в этике – и в устройстве человека вообще.

Ханна Арендт. Опыты понимания, 1930-1954. Становление, изгнание и тоталитаризм / Пер. с англ. Е. Бондал, А. Васильевой, А. Григорьева, С. Моисеева. – М.: Издательство Института Гайдара, 2018. – 712 с. ISBN 978-5-93255-519-4

Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.

Разумеется, опыт понимания Ханной Арендт своего страшного столетия выходит за пределы еврейской темы. Может даже показаться, что эта тема тут будто бы не в числе главных, в фокусе внимания автора всё-таки другое. В книгу собраны комментарии к основным направлениям мысли Арендт: эссе, рецензии, лекции, интервью… - «всё то, что, по идее, - как говорит в предисловии Александр Павлов, - обыкновенно находится в тени основного корпуса текстов того или иного мыслителя», - посвящённые разным сюжетам политической и этической истории XX века. Однако XX век был устроен так, что говорить о его катастрофах, преступлениях и невозможностях и говорить о еврейской судьбе значит в существенной степени одно и то же. «Ни одно из нижеследующих эссе, - пишет Арендт Карлу Ясперсу уже после поражения фашизма, комментируя посвящение своему корреспонденту её вышедшей тогда книги, - не было, я надеюсь, написано без осознания фактов нашего времени и судьбы евреев в нашем столетии.»

Совершенно ясно, что трагическая историческая ситуация евреев в XX веке, их (цитирую подзаголовок) «становление» – как человеческой общности в новых нечеловеческих условиях, их «изгнание», создавший эти условия «тоталитаризм» оказались одним из основных инструментов мышления автора, если не основным вообще, предшествующим разуму как таковому, настраивающим его. Да, катастрофа стала переворотом в понимании, почти невозможностью его: «никогда ранее мы не сталкивались с решительным усилием по искоренению нас, и мы никогда не рассматривали всерьёз такую возможность». Но разверстая рана превратилась в широко раскрытый, точно видящий глаз - еврейская судьба у Арендт стала не просто предметом внимательного, ответственного проживания, но способом увидеть, прочувствовать и понять человеческую судьбу вообще.

[Литературные итоги-2018]

Дружба народов. - № 2. – 2019.

[Вопросы:

1.Каковы для вас главные события (в смысле - тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2018 года?
2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей "ближнего зарубежья"?
3.Контекст: кино-, теле- и театральные проекты, связанные с литературой.]

Ольга Балла:
(1) Если бы надо было назвать главную книгу 2018-го (которая, допустим, сфокусировала бы вокруг себя читательскую жизнь этого года, резко выделившись среди всех остальных), я бы такой, пожалуй, не назвала, но сильные впечатления были.

Если говорить о русской литературе, делающейся сейчас, прежде всего стоит назвать ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла-Гертман

Научить радоваться

http://textura.club/nauchit-radovatsya

Галина Юзефович. О чём говорят бестселлеры. – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018. – (Культурный разговор).

Вышедшая в этом году вторая, после «Удивительных приключений рыбы-лоцмана», книга литературного критика, книжного обозревателя, преподавателя Галины Юзефович «О чём говорят бестселлеры?» рассказывает не только о том, «как всё устроено в книжном мире» (как гласит её подзаголовок), а может быть, даже не в первую очередь об этом.

Книга заявлена автором как «сборник инструкций к современной литературе с кратким описанием её внутреннего устройства», призванный рассеять распространённое заблуждение, согласно которому «в мире современного чтения нельзя сориентироваться и законы его принципиально непознаваемы», «и показать этот пугающий хаос как сумму относительно надёжных закономерностей, повторяющихся паттернов и сложных, но вполне проницаемых для внимательного глаза конструкций». И действительно, об устройстве книжного мира (всё-таки не литературы как таковой, а именно книжного мира – читательского, потребительского, с идущими навстречу друг другу спросом и предложением) здесь сказано много дельного.

Однако ничуть не в меньшей степени этот популярный путеводитель по необозримой текстовой вселенной, действительно выполняющий свою задачу по космизации видимо-хаотического, помогает нам понять видение автором своего предмета – книги, чтения, современной их ситуации, – и её позицию по отношению к нему.

Потому что на самом деле это – манифест. Декларация – мягкая, но очень определённая и ясная – ценностных оснований всего, что Галина Юзефович делает в современной русской культуре, – а делает она неимоверно много. И тем важнее понять, что и для чего тут сказано.

Рискну утверждать: ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла-Гертман.

О ПРОФЕССИИ КРИТИКА И ЕЁ (НЕ)ВОЗМОЖНОСТИ

http://literratura.org/issue_criticism/3120-olga-balla-gertman-o-professii-kritika-i-ee-nevozmozhnosti.html

Вообще, мне по сию минуту странно видеть себя в числе людей, которым предложено высказаться о профессии критика изнутри, - я смотрю на неё всё-таки извне, потому что первейшим её условием мне видится качественное филологическое образование, наличие структурированной, объёмной картины литературы как явления, происходящих в ней процессов, её истории. Не просто видение контекстов всякого текста – которое, в общем, начитывается, если читать постоянно, внимательно да ещё и быстро, следя за свежевыходящим (это, так сказать, подвижный слой знания), - но именно надёжная основа под таким видением, её укреплённый фундамент. Система в голове. И да, критик должен знать теорию литературы. Это то, без чего фундамента не будет. А если у него в голове есть ещё внятная и качественная теория культуры, это совсем прекрасно.

Поэтому я не он: филологического образования у меня нет (к счастью, есть гуманитарное, историческое – но оно всё-таки о другом). В филологии, в теории и истории литературы, как, впрочем, и культуры, у меня есть лишь неравномерно начитанная эрудиция. В силу этого я, конечно, не критик, а книжный обозреватель: человек, который реагирует на новинки книгоиздания с позиций более-менее грамотного носителя общекультурного сознания.

(В юности критик и литературовед виделись мне разновидностями философов: если философ, думала я, размышляет над тем, как устроен мир, то литературовед – над тем, как мир устроен в его «текстовой» части, а критик – над устройством самых подвижных, только возникающих областей этой части мира. Очень похоже на то, что так же я думаю и сейчас.)

Исходя из описанного выше знания, критик – отвечающий, с одной стороны, за рефлексию в пределах литературного сообщества, с другой – за грамотное формирование образа литературы в общекультурном сознании (то есть – он человек диалога) – может понять анатомию и физиологию появляющихся текстов, оценить, как они сделаны, где их сильные и слабые места, затем вписать их в контекст – и литературный, и более широкий – культурный вообще, понять, что они значат для литературного и культурного целого (притом уже на этапе, предшествующем чтению, должен уметь опознать важное и неважное – на что стоит тратить силы и время; у него должно быть чутьё – разумеется, неминуемо субъективное, но тем не менее – на тексты перспективные или вообще достойные разговора), на какие задачи в пределах этих цельностей они работают, - да ещё должен при этом знать, что о тех же книгах / текстах пишут другие, учитывать это при формировании собственных суждений и вступать с коллегами в диалоги и споры (он опять-таки человек диалога, и тут я опять не он – я не люблю спорить и вследствие того – не умею, не развивала себе этого умения). Важная часть критического сознания – полемика и проблематизация, умение видеть уязвимые точки в новейшей словесности и перспективы её роста.

Помимо новинок книгоиздания, которые он должен частью просматривать, частью читать внимательно, ему необходимо читать основные журналы и электронные ресурсы, где пишут о книгах и текстах, чтобы представлять себе не только литературу, но и текущий характер рефлексии о ней. И всё это надо делать постоянно и регулярно, чтобы поддерживать форму и сохранять, а то и наращивать, быстроту и точность интеллектуального реагирования. То есть не только регулярно и много читать, но столь же регулярно и писать. Вообще, всё, что он делает, должно образовывать систему, разные части которой поддерживали бы друг друга. Одно из основных достоинств критика – сочетание скорости, точности и системности. (Я снова не он – я человек очень медленный, - и не слишком систематичный по внутреннему устройству, хотя тоскующий по системе и стремящийся к ней, но, как правило, не очень успешно. Правда, я поставила себя в такие условия, чтобы писать регулярно и таким образом нарастить себе хотя бы подобие профессиональных мускулов.)

Далее, я (почти) не верю в критиков-универсалов, способных качественно и основательно судить о разных видах новоиздающихся текстов, от, скажем, философских трудов до, предположим, актуальных поэтических практик. Такие люди, на самом деле, существуют, они единичны, но они есть, - например, Дмитрий Бавильский или Александр Чанцев (впрочем, последний, кажется, принципиально не пишет о поэзии, да и первый вроде бы тоже, только не знаю, принципиально или нет) (и, смущённо признаюсь, способность такого видения, сочетания широкого охвата с глубиной понимания для меня – идеал, которому я жестоко и горько завидую). Вообще же критику, как и любому профессионалу, по моему разумению, очень к лицу специализация – чем более узкая, тем более и качественная. И тут я очередной раз не он – у меня довольно широкий разброс внимания (от тех самых философских трудов до актуальных поэтических практик – да, мне жадно интересны и те, и другие), но понятно, что разговор обо всём этом для меня возможен только в формате обозревательства и с позиций скорее внимательного читателя, чем аналитика-профессионала.

ָОльга Балла-Гертман

ְДикоросль

http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer1/balla/

(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)

Повод и право

Боже мой, «праздник» ― это ведь просто повод радоваться, несмотря ни на какие поводы. Повод и право (и даже ― обязанность: не только перед социумом-занудой, но и перед собственной душевной полнотой) радоваться (и испытывать весь сопутствующий комплекс чувств) без повода.

А я уже, кажется, и не умею.

Слишком не верится уже в благотворность обновления времени.

А что социум, ― социум для того и выдуман, чтобы доращивать человека до полноты, хоть за волосы выволакивая его к тому, чего ему по собственным внутренним склонностям ― недостаёт. Он предписывает человеку сезонную радость просто для того, чтобы она в этом человеке ― была, независимо от того, есть у человека к ней внутренние основания или нет. Он и обязанность радоваться при смене календаря завёл ― ну, понятно, что в качестве обряда перехода, но для тех, кто уже ни в какие обряды всерьёз не верит ― ещё и просто затем, чтобы перебить, перекричать грусть от того, что всё уходит. В утешение, да. Он нам специально стимулы для этого завёл ― эфемерные, точно как мы сами: ёлки, фонарики, колокольчики, мишуру, сияние и мигание, музыку и звон, подарки и застолья. Это защитная реакция такая, ― мне давно думается, что культура ― это коллективная защитная реакция человека на мир, которому глубоко плевать на человека с его резонами. Попытка обогреть если и не Мировое холодное Пространство (фиг его обогреешь), то хотя бы тот маленький его участок, который можно охватить человеческим взглядом.

Здесь ещё и некий дефицит доверчивости (миру вообще), пожалуй ― в моём-то случае. А доверчивость на самом деле необходима — для полноты жизни. На неё надо отваживаться. Если не получается само ― отваживаться усилием. Я только не очень себе представляю, как именно такое усилие может быть организовано.

…а вот без повода ― то есть совсем-совсем без повода ― радоваться почему-то получается. То есть вот просто от того, что мир есть.

В глубине-то души я думаю, что это и есть самое настоящее.

Но всё-таки действительно ( Читать дальше...Свернуть )

скоропись ольги балла

Знамя. - № 1. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7162

Андрей Зализняк. Прогулки по Европе. — М.: Институт славяноведения РАН; СПб.: Нестор-История, 2018; Татьяна Щербина. Антропологические путешествия. — М.: Издательство АСТ, 2019. — (Table Talk); Глеб Жога. До движения: Эссе / Сост. Е. Гарник. — М.: Новое литературное обозрение, 2018. — (Письма русского путешественника).

Три эти книги, оказавшиеся рядом на читательском столе волею случая, почему-то хочется прочитать единым взглядом — настолько, что они даже задали почти традиционной уже «Скорописи» непривычную до сих пор структуру, потребовав цельного текста — обо всех сразу. И это тем настоятельнее, что авторы — люди крайне разные: и по душевному устройству, и по поколенческой принадлежности, и по самой цели записывания, и более того (чего никто из путешественников, конечно, в голове не держит, но тем интереснее наблюдать) — по культурным задачам своего времени, — и, соответственно, по-разному распределяют внимание. Эти три сборника записок о путешествиях (того, что нынче называется травелогами) внятно видятся как три точки на одной линии, три момента в развитии одного и того же сюжета. И он — не совсем о путешествиях; они тут — только повод и инструмент (хотя, пожалуй, совершенно необходимый).

В первом огрублённом приближении интересующий нас сюжет выглядит так: развитие чувства чужого / другого в нашей культуре. Уточняя: развитие отношений людей русской культуры позднего ХХ — раннего XXI веков — ну не то чтобы с заграницей и Западом, не только с ними, но — вообще с инокультурным, с другим, чужим — и, на этом фоне, с помощью этого — с собственной страной и культурой, то есть, таким образом, и с самими собой. И совсем не потому, что ни одна из этих книг не достойна отдельного разговора, — напротив: каждая — не просто яркий, но, кажется, именно характерный случай своего этапа развития этих отношений. Именно поэтому разговор нужен общий.

Зализняк — первооткрыватель. Он, наверно, так никогда и не перестал вполне им быть, хотя ( Читать дальше...Свернуть )

Под этим названием журнал "Знамя" (№ 1/2019) устроил круглый стол, в котором участвовала и я недостойная, поскольку, несмотря на почтенные и преклонные мои лета, оказалась в критике только в двухтысячных, когда мне было почти сорок. Свой фрагмент состоявшегося разговора я и помещаю здесь для истории вкупе с врезом к круглому столу, мною же и писанным:

http://znamlit.ru/publication.php?id=7149

В декабре 1999 года наш журнал провёл заочный круглый стол «Критика: последний призыв», в котором участвовали Николай Александров, Дмитрий Бавильский, Никита Елисеев, Татьяна Касаткина, Алексей Колобродов, Илья Кукулин, Михаил Новиков, Сергей Рейнгольд, Мария Ремизова, Ольга Славникова, Александр Уланов и Дмитрий Шеваров.

С тех пор культурная ситуация критики, о которой как о кризисной говорили уже тогда, изменилась ещё более — и не только в том отношении, что появились новые критики, а некоторые участники предыдущей дискуссии ушли из профессии ради других занятий. Тираж литературных журналов, и в 1999-м упоминавшийся как «упавший почти до предела», упал и того более, тема «конца критики», по крайней мере в традиционном её понимании, успела стать общим местом (непродуманным, как всякие общие места), из газет и глянцевых журналов, обживавшихся ею в конце девяностых, критика ушла в интернет, где породила множество новых форм разговора о книгах — иные из которых, пожалуй, вовсе уже и не критика… а как теперь проводить границу? И есть ли те, кто готов внятно и аргументированно её проводить?

Пора, поняли мы, вернуться к разговору и вовлечь в него критиков следующего поколения — тех, кто начал работать в минувшие двадцать лет.

Участникам сегодняшнего обсуждения мы задали те же три вопроса, что и два десятилетия назад:

1. Означают ли происходящие ныне перемены конец традиционной российской критики?

2. Что привело в критику лично вас?

3. Какие общие цели и задачи вы ставите перед собой и к какой аудитории обращены ваши высказывания?

Ольга Балла, редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя»:

1. Конечно, нет. Что бы мы ни понимали под «традиционной» критикой — большие ли проблемные статьи или тексты, публицистически и пристрастно сращивающие вопросы литературы с вопросами жизни, — во всяком случае, я бы говорила, скорее, о её дополнении, об обрастании её многими новыми формами книжной и вообще «текстовой» рефлексии, — разнообразие же форм видится мне, скорее, плодотворным, расширяющим поле возможностей. Тем более что, по моему (может быть, не очень ортодоксальному) разумению, в культуре вообще ничто не кончается (трансформируется — да), раз случившись, всё остаётся в культурной памяти.

2–3. С одной стороны, ( Читать дальше...Свернуть )

В честь сегодняшнего 50-летия прекрасного paslen в лестном для себя кругу собеседников сказала я несколько важных для меня слов о новорождённом, существованию которого на свете и своему современничеству с ним не устаю радоваться. Что сказали остальные, вы можете узнать вот здесь: http://textura.club/kollegi-o-dmitrii-bavilskom , я же недостойная весь этот разговор организовала, написала предваряющий его врез - и пробормотала реплику, которую и помещаю ниже:

Единая ткань с переплетающимися нитями. Коллеги о Дмитрии Бавильском. К юбилею писателя



19 января этого года исполняется 50 лет Дмитрию Бавильскому – по формальному статусу писателю, журналисту, эссеисту, литературному, музыкальному и художественному критику (мы наверняка что-то пропустили, но это неспроста – и совершенно неминуемо, потому что протеичный Бавильский только и делает, что меняет и преодолевает освоенные им формы культурной работы – и находит себе новые), по существу – одному из самых нетривиальных людей в современной русской культуре. То, что он работает практически во всех существующих литературных формах – от стихов (которых, правда, по собственному выбору давно не пишет), романов (которые писать продолжает, и некоторые из них переведены на многие языки мира), драматургии до эссеистики, – лишь часть того, что он делает. Возможно, центральная (а возможно, и не всегда!), но точно не самая обширная. Бавильский – из тех, кто самим своим присутствием, наблюдением и участием меняет состояние культуры. Он перераспределяет её силовые линии, соединяет её разрозненные области, используя для выработки понимания человека, его места в мире, современных процессов смыслообразования любые возможности, включая технические (Живой Журнал, Фейсбук и Твиттер он превратил в чуткие инструменты рефлексии).

Этим январским днём несколько ценящих юбиляра собеседников сошлись, чтобы обсудить его значение, ответив на несколько вопросов, которые мы им задали:

1. В чём, по-Вашему, особенность места Дмитрия Бавильского в современном литературном и культурном процессе?

2. Повлиял ли Бавильский на Вас и в чём именно?

3. Какие тексты, книги, практики Бавильского видятся Вам (а) особенно значимыми и плодотворными для сегодняшней культуры, (б) наиболее интересными именно Вам?

4. Необязательный вопрос, назначенный организатором опроса для самой себя, но на него отвечать тоже можно: какие тексты Бавильского Вы хотели бы написать сами?

Опрос провела Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН

В опросе участвуют Игорь ВИШНЕВЕЦКИЙ, Дмитрий ДАНИЛОВ, Александр ЧАНЦЕВ, Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН

Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН, литературный критик, эссеист, заведующая отделом критики и библиографии журнала «Знамя»:

1. Я бы сказала, Дмитрий Бавильский интересен мне ( Читать дальше...Свернуть )

в ответ на вопросы о литературных итогах 2018 года на "Текстуре":

http://textura.club/literaturnye-itogi-2018-goda-chast-iii/

Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН:

(1-2). Мне почему-то хочется назвать минувший год годом перечитывания (хотя ярких, значительных «первокниг» в этом году было много, и я о них тоже скажу), – такого общекультурного, что ли, перечитывания, более интенсивного, чем до сих пор, вчитывания в некоторых уже известных прежде авторов (вообще-то это крайне содержательный процесс, не уступающий по важности открытиям, а то и превосходящий их, что, впрочем, банально), – поскольку в этом году случилось несколько значительных первоизданий или переизданий выходившего так давно, что эти тексты могут уже читаться как первоиздания – весь контекст успел смениться. Поэтому ответ на первый вопрос будет отчасти ответом и на второй.

Из первоизданий давно написанного необходимо назвать прежде всего два романа: неоконченный (но в окончании, чувствую я, и не нуждавшийся) роман Павла Зальцмана (1912-1985) «Средняя Азия в Средние века, или Средние века в Средней Азии», писавшийся долгие годы в тайне и пролежавший после смерти автора неизданным ещё больше трёх десятков лет (М.: Ad Marginem, с завидно тщательными комментариями, выполненными – помимо собственных комментариев автора – Татьяной Баскаковой), и написанный в 1970-х роман Аркадия Драгомощенко «Расположение в домах и деревьях» (М.: Группа Компаний «РИПОЛ классик» / «Пальмира». – (Лаборатория)). Датированный 2019-м, он успел выйти к Нон-фикшн, то есть в самом конце ноября, он вполне может быть причтён к литературным событиям 2018-го, уже наверняка многие прочитали.

Были изданы из архива Елены Шварц «Стихи из “Зелёной тетради”» (Стихотворения 1966-1974 годов / Предисловие О. Виноградовой; сост. и подгот. текста П. Успенский, А. Шеля. – СПб.: Порядок слов, 2018), а у одного из мощнейших поэтов XX века, Сергея Петрова (1911-1988) – «Псалмы и фуги: [стихотворения]. (М.: ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», Издательство «Пальмира», 2018. — (Часть речи)).

В 2018-м в московском издательстве «Стеклограф» книгой вышел роман Светланы Богдановой «Сон Иокасты», впервые опубликованный в «Знамени» в незапамятном 2000-м и с тех пор бывший предметом интенсивного чтения, породивший разные толкования, включённый даже в программу нескольких ВУЗов. Это, конечно, в некотором смысле переиздание, но – изменившее условия чтения, выведшее текст из подтекста культуры на её поверхность. Теперь, наконец, на романе сфокусировалось культурное зрение – если (как мне хочется думать) издание в виде книги способствует такой фокусировке.

Был издан книгой публиковавшийся ранее в «Новом мире» роман Игоря Вишневецкого «Неизбирательное сродство» (М.: Издательство «Э») и под одной обложкой с ним две повести – венецианская, «Острова в лагуне» и (дополненная) блокадная – «Ленинград», что опять-таки позволило нам, читателям (мне – точно), составить себе более основательное и цельное представление о смысле работы Вишневецкого в прозе.

( Читать дальше...Свернуть )

Иммануэль Римский. Избранное / Перевод, предисловие и комментарии Шломо Крола. Под общей редакцией и со вступительной статьёй М.Ю. Лотмана. Послесловие С.М. Якерсона, приложение Дворы Брегман. — Таллинн: Издательство ТЛУ, 2018. – 364 с. — (Bibliotheca ARTIS POETICAE). ISBN 978-9985-58-854-3

Еврейская панорама. - № 55. - Январь 2019.

Минувшей осенью стал событием русской речи ещё один великий ивритский поэт – Иммануэль бен Шломо Римский, живший, как и свидетельствует его прозвание, в Риме – с 1261—1272 до 1329—1335 года. Насчёт дат есть разные мнения; во всяком случае — современник, ровесник и соотечественник Данте. Кстати, есть серьёзные основания думать, что два поэта не могли не встречаться при дворе правителя Вероны Кангранде I делла Скала.

Иммануэль — фигура столь же редкостная, многосторонняя, крупная, сколь и скандальная. Блистательный наследник одновременно еврейской, арабской, итальянской поэтических традиций, в эротических стихах он не стеснялся говорить на темы, для его современников запретные, дерзко смешивал мирское и сакральное. Его поэзия была фактически запрещена – и страшно популярна.

Очередной раз позавидуем читающим на иврите: издание двуязычное, и понимающие оценят, как звучал Иммануэль в оригинале. Тех же, кто такой возможности лишён, утешит то, что книга великолепно прокомментирована и сопровождена сразу несколькими основательными статьями. В открывающем книгу тексте Михаил Лотман вводит читателя в историю и феноменологию сонета (между прочим, ивритские сонеты Иммануэля – первые в истории образцы этой литературной формы, написанные не по-итальянски); далее переводчик, Шломо Крол, рассказывает о жизни своего героя и показывает, какое место занимает его поэзия на стыке Запада и Востока. За основным корпусом текстов идёт книговедческий очерк историка еврейской книги Семёна Якерсона о первопечатных изданиях «Махбарот» (множественное число от «махберет» — этим словом называлась каждая глава книги Иммануэля), а за ним — фрагмент книги Дворы Брегман о сонете на иврите в эпоху Ренессанса и барокко.

Йегуда Амихай. «Помнить – это разновидность надежды…» Избранные стихотворения / Перевод с иврита, составление, предисловие и комментарии Александра Бараша. – М.: Книжники, 2019. – 188 [4] с. ISBN 978-5-9953-0591-0

Еврейская панорама. - № 55. - Январь 2019.

Русский поэт и иерусалимский житель Александр Бараш, о книге стихов которого, «Образ жизни», мы писали в июне позапрошлого года («ЕП», 2017, № 6), уже много лет работает над переводами поэзии Йегуды Амихая (1924-2000), крупнейшего израильского поэта своего времени, «наиболее переводимого ивритского поэта после царя Давида», как говорят об Амихае его исследователи.

К сожалению, не знающим языка поэта остаётся лишь догадываться, каким мощным формирующим началом в истории иврита в ХХ веке была поэтическая речь Амихая, соединявшего в своих текстах, по словам читавших его в оригинале, «разговорный иврит и библейский пласт ассоциаций, события персональной истории и глобальные исторические потрясения». Переводчик называет его стихи «точным и странным балансом интимного и всечеловеческого, на пересечении одной жизни и исторического процесса».

Некоторые из нас русского Амихая уже читали: Александр регулярно выкладывал переводы на своей странице в Фейсбуке – и продолжает до сих пор. (Наверняка эта работа оказала влияние и на собственную его поэтику, над чем нам ещё предстоит подумать.) Теперь некоторые результаты этой работы он собрал в небольшую, но плотную и интенсивную книгу, снабдив её комментариями и большим биографическим, а отчасти и исследовательским предисловием, где, насколько возможно, выявляет корни поэзии своего героя — и характер нашего чтения.
«Модели мышления и поведения, язык Библии, язык молитв, то, с чем он вырос, — говорит Бараш, — оставалось с ним, было одним из главных источников его стихов. Было с чем соотноситься в дальнейшей жизни, вести диалог. У нас, нескольких поколений советских евреев, на месте традиции зиял платоновский котлован». Теперь мы к ней возвращаемся, и «один из путей восстановления этой живой и естественной связи — стихи Амихая».

Анна Сергеева. Еврейский квартал // Знамя. — № 11. – 2018. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7082

Еврейская панорама. - № 55. - Январь 2019.

Кто бы мог подумать, что в еврейский квартал мы попадём не где-нибудь, а на страницах московского литературного журнала «Знамя»? А ведь попали — и сразу оказались посреди разговора о самом существенном: о жизни и смерти.

«Прилетел ангел, сел на крышу дома. Грустный такой, весь в слезах, даже гроза из-за этого началась. Рядом сидел напарник, но упорно не смотрел в его сторону.
В нескольких взмахах ангельских крыльев умирала женщина, мать троих детей, труженица, вдова и все такое прочее.

— Ну, начинай свое дело, палач! — пробормотал напарник. — А то вон погоду испортил.

Ангелу хотелось сказать, что он не виноват, что он ангел-губитель, что послушание у него такое, что это еврейский квартал, и здесь никто не может без мамы.
Внизу плакали дети и повторяли молитвы за раввином…»

Общим названием «Еврейский квартал» объединены короткие тексты Анны Сергеевой. Автор предпочитает называть их рассказами, хотя ближе всего эта микропроза – по устройству, по интонациям — к притчам. Отличается она от этих последних разве только тем, что — как будто — не претендует на универсальность (выявляемых ею, например, структур существования).
Нет, ничего такого тяжеловесного: частные-частные, даже одинокие случаи, каждый из которых представляет лишь самого себя.

Еврейство на улицах этого квартала, как сразу догадается читатель, не этнографическое: оно символическое. (И происходящее в этих текстах происходит не когда-нибудь, а всегда, во всевременьи: так Ной, наблюдая с борта ковчега начинающийся потоп, видит, как мимо проплывают, уносимые водой, не только дома и люди, но и машины, а у пророка, персонажа несомненно библейского, видевшего «Бога, херувимов и серафимов», берёт интервью журналистка.) По путям, явно идущим от библейских истоков, эта крайне сдержанная, прозрачная, самоироничная, на грани самоотрицания проза ведёт нас к общечеловеческому. То есть, разумеется, — путём совершенно еврейским.

Марк Уральский. Неизвестный Троцкий. Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны. Иерусалим; М.: Гешарим/Мосты культуры, 2017. — 702 с. — (Прошлый век. Воспоминания). ISBN 978-5-93273-440-7; ISBN 978-5-93273-440-7

Еврейская панорама. - № 55. - Январь 2019.

Написав в предыдущих выпусках «Еврейской панорамы» (2018, №№ 5, 12) о двух книгах историка культуры, писателя и публициста Марка Уральского, занимающегося историей русско-еврейских культурных связей (первая — об отношениях с еврейскими интеллектуалами Горького, вторая — о роли евреев и еврейства в жизни Бунина), автор этих строк понял: недопустимо не сказать ещё об одной книге того же автора. Тем более, что, согласитесь, тема взаимодействия русского и еврейского культурных миров, их взаимного обмена элементами – которой Уральский занимается много лет — не из самых разработанных. И тем ещё более, что с книгой о Бунине, о которой была речь в прошлом номере, это исследование прямо связано, и самое правильное – прочитать его вместе с нею.

Ну и, наконец, — ниспровержение стереотипов. Кто приходит на ум первым (и, подозреваю, — единственным), когда слышишь фамилию «Троцкий»?.. — Вот-вот. — Между тем, однофамилец Льва Давыдовича (кстати, в отличие от этого последнего — настоящий Троцкий) куда более достоин благодарной, внимательной памяти. Родившийся в 1879-м в украинских Ромнах и умерший 90 лет спустя в Нью-Йорке, Илья Маркович Троцкий принадлежал к самой первой, ещё дооктябрьской волне русской эмиграции (принял предложение крупнейшего русского издателя того времени Ивана Сытина стать иностранным корреспондентом газеты «Русское слово» и остался за границей навсегда), стал одним из самых знаменитых её журналистов, публицистов и общественных деятелей — и прожил захватывающую жизнь, которая интересна даже помимо того, что именно он инициировал кампанию по номинированию Бунина на Нобелевскую премию, увенчавшуюся, как мы знаем, успехом.

А какое отношение он имеет к тому, кто и по сей день ассоциируется с его фамилией чуть ли не автоматически — читайте и узнаете!

после газеты "Маяк" Пушкинского района Московской области.

Создатели проекта "Артикуляция" сочли, что оно, давнее, детское, чего-то стоит.

Сквозной июль


Артикуляция. - Выпуск №3. = http://articulationproject.net/сквозной-июль

Автор: Ольга Балла


Блестела ликованием огней
листва после дождя.
Свистели птицы в ней,
любовно
Обсасывая каждый звук,
и лес дышал обильно и неровно
и жадно.
Косточкой скакало эхо,
отскакивая рикошетом
от всех – в солёном солнце – плоскостей.
И сук
обламывался с сочным треском
под тяжестью листвы
намокшей, в упоеньи блеска
и в дрожи сладостной воды слепящей
и в роскоши зелёной и кипящей
охапок ветра.
И ошмётки солнца в чаще,
сырого и счастливого,
запутались,
средь колкой синевы.
Торжествовал полудня шум и гам,
и воздух созревал
холодной, скользкой,
дымчатою сливой
и падал, как подкошенный, к ногам.

1980


1.

Сквозной июль, грохочущий, литой –
— Слегка косящими глазами ягод нас
Рассматривал сквозь пыль приблудных будней( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

Книга жизни Павла Зальцмана

Дружба народов. - № 1. - 2019.

Павел Зальцман. Средняя Азия в Средние века (или Средние века в Средней Азии). – М.: Ад Маргинем Пресс, 2018. – 472 с., ил.

Текст, конечно, магический (да, слова «магический реализм» по отношению к Зальцману произносились уже не раз и успели стать общим местом). В прямом, архаическом смысле: завораживающий читателя, как факир змею. С первых строк хватающий его и резко, без предисловий и подготовок, помещающий его внутрь чужой, властной, гипнотически-убедительной реальности, – буквально внутрь чужого тела. Он начинается как хроника, поминутная фиксация происходящего – причём увиденного изнутри.

«Кровь прилила к опущенной голове. В ушах звенит от солнца. Отдых в холоде. К лопаткам прилипает рубашка. Потемневшая река под ногами набегает на песчаные скалы. Младший сын хакана, Мыруоли-махрам, сидит на корточках, задрав халат. Сухое дно каменной выбоины загажено. Неудобные места для ног. Он переводит глаза, выхватывая то стебель, то камень, оторванные от его цели. Он стремительно думает о мечети. Солнце освещает насквозь зелёную траву, высоко растущую по краю.»

Текст не даёт перевести дух, постоянно держит в напряжении (автора, читателя, самого себя), ни единой разреженности, сплошные сгущения, - везде плотная, подробная жизнь.

Выращенный прихотливо, терпеливо и кропотливо (гигантское растение – хищное, конечно), роман создавался на протяжении более десяти лет – с конца 1930-х до начала 1950-х (несколько биографических эпох, несколько исторических), а по большому счёту – ещё с первой половины тридцатых, когда совсем молодой автор впервые отправился на киносъёмки в Азию и стал записывать свои впечатления – не зря в книгу включён его дневник 1934 года, дальний зародыш романа, где уже встречаются будущие образы оттуда – например, описание купальни под мечетью, в которой одному из главных героев, тому самому Мыруоли, предстоит увидеть страстно полюбившуюся ему Турдэ. Средней Азии предстояло стать судьбой Зальцмана – эвакуированный из блокадного Ленинграда в Алма-Ату, он затем много лет не имел права вернуться как этнический немец, жил по существу в ссылке – и остался в Казахстане навсегда, даже после того, как – в середине 1950-х - вернуться разрешили: возвращаться было уже не к чему и не к кому.

«Азиатский» роман писался ещё и как ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

[Реплика в рубрике «Лёгкая кавалерия» - о книгах: Светлана Богданова. Сон Иокасты: Роман-антитеза. – М.: Стеклограф, 2018 и Павел Зальцман. Средняя Азия в Средние века, или Средние века в Средней Азии. – М.: Ad Marginem, 2018] // Новая юность. - № 6 (147). – 2018. = https://new-youth.ru/upload/iblock/8d6/7_№147_Kavaleria.pdf

Оба текста, задавших тему моих размышлений для этого выпуска «Кавалерии», изданы в этом году впервые (один – впервые в книжной форме, второй – впервые вообще), но написаны давно: один – в самом конце девяностых, работу над вторым автор прервал в начале пятидесятых. Оба – романы, то есть – по самому типу своей смысловой организации - тексты крупные, обобщающие, синтезирующие, вбирающие в себя большие пласты жизни (совершенно независимо от того, что «телесный» объём одного из них – всего 58 страниц в только что состоявшемся книжном издании). Это – «Сон Иокасты», «роман-антитеза» Светланы Богдановой, собственная её версия мифа об Эдипе (по истории прочтений и интерпретаций «Сна…», накопившихся с момента первой его публикации в «Знамени» в 2000 году можно – и стоит – писать отдельное исследование), вышедший в «Стеклографе» поздней осенью 2018-го, и «Средняя Азия в Средние века, или Средние века в Средней Азии» Павла Зальцмана (1912-1985) – громадный неоконченный (и, судя по многому, не нуждавшийся в завершении, противившийся ему) текст, с убедительной немыслимостью соединяющий в себе черты одновременно мифа и киносценария, физиологического очерка и сновидения, пролежавший в едва читаемых черновиках тридцать с лишним лет до смерти автора и ещё столько же после неё и наконец – в начале осени 2018-го, старательно разобранный издателями, тщательно откомментированный - увидевший свет в издательстве «Ад Маргинем Пресс».

Два этих романа не сходны меж собою, казалось бы, ни в чём – кроме двух (по меньшей мере) черт, - однако слишком коренных для того, чтобы их можно было оставить без внимания. Первая – громадный разрыв между временем написания и временем прочтения. В случае романа Богдановой, наверное, стоило бы говорить не столько о прочтении как таковом, - все эти почти двадцать лет он, включённый даже в программу нескольких вузов, в своём роде активно читался и производил некоторую работу в умах, в самом теле культуры, - сколько о выходе на культурную поверхность, о помещении – предположительно – в фокус культурного внимания. (Окажется ли он теперь в этом фокусе, будет ли как следует прочитан – выйдя из статуса почти-подпольного? чуть ли не тайного? или культуре нужны, как особый питательный слой, кроме явных – ещё и скрытые, потаённые тексты?) (И то, что он издан неоткомментированным, - видится мне большим упущением: он несомненно этого требует.) Роман Зальцмана не читался все эти годы вообще – никем, кроме разбиравших после его смерти почти слепые, чуть ли не криптографичные рукописи наследников и издателей – и более всего напоминает таинственное глубоководное существо, рывком выдернутое на чуждую, незнакомую ему поверхность.

Вот и второе сходство: оба романа читаются теперь не в своих контекстах – не в тех, которые их породили, к которым они явно или неявно адресовались. Оба ставят перед нами проблему, которую я бы предварительно обозначила как иноконтекстное прочтение.

Оба романа – того свойства, что могли бы, будучи внимательно восприняты, изменить ход развития русской словесности и её состав. Этой возможностью несомненно обладал роман Зальцмана, оставшийся неизвестным своим современникам. На эту возможность просто напрашивался роман Богдановой, ставший книгой слишком поздно и неспроста вызвавший интенсивный интерес, так сказать, по краям культурного процесса, в неявных его слоях (он был, кажется, одним из последних актов выработки запоздалого русского модернизма).

Сегодня мы читаем их не теми глазами, которым они были назначены. Посмотрим, что из этого выйдет.

И, наконец, ещё одно, важное: оба текста дают все основания к тому, чтобы ещё раз перепродумать отношения с прошлым. Не говоря о том, что сами они – пришельцы из прошлого, свидетели его, «попаданцы» из него в наше будущее, помимо этого, - они заново ставят перед нами проблему устройства этих отношений. И не с историческим прошлым, - не с тем, что подтверждено документами и, предположительно, было «на самом деле». Нет: с тем прошлым, которое есть всегда – и постоянно сотворяется заново. Каждую минуту – и каждым.

Богданова в своём романе создаёт собственную, весьма сновидческую античность, идёт даже глубже: закладывает в основу европейской культурной памяти новую архетипику. Зальцман – личные «Средние века в Средней Азии», сращивая, взаимонакладывая крайне разные времена с разбросом примерно в одиннадцать веков (описанные им события дают примерно равные основания отнести их и к VII веку, и к XI-XII векам, и к началу XIII-го, и к XV-му, и к XVI-му, и к XVII-му, и даже к XVIII-му).

Оба текста работают с «прошлым» как с фигурой сознания, с вечным его сном и наваждением, с неисчерпаемым его (потому что, на самом деле, всё время пополняемым, насыщаемым всё новыми и новыми толкованиями) символическим ресурсом.

Ольга Балла-Гертман

Дикоросль-20

(продолжение)

Mixtura verborum. - 2018.

Первая часть 20-й Дикоросли здесь: https://gertman.livejournal.com/255260.html

Эстетика паузы

Приснилось словосочетание: эстетика паузы. Надо подумать, чем это может быть.

(Про этику паузы мне было бы понятно, что она такое: это умолкание перед другим, позволение ему говорить и звучать, освобождение ему звукового пространства - и деятельностного, поскольку пауза – явление не только звуковое. В общем - пространства осуществления.)

О смыслах узкого

…на самом деле всё очень просто: узкая, монотонная работа (типа расшифровывания какой-нибудь аудиозаписи), сужающая внимание исполнителя до вслушиванья в (чужие) звуки да тупого битья по клавишам, - нужна затем, что очень обостряет тоску по миру за её пределами, выращивает и воспитывает чувство его громадной, бесконечной ценности.

И когда мы из этой узкой работы наконец выходим (ну хоть на время. Совсем разве выйдешь!), с какой первозданной и жадной благодарностью мы вдыхаем всё, что не она, каким полным смыслами и жизнью всё это нам кажется. Надышаться не можем.

Кстати, это одно из простейших средств достижения той полноты жизни, которая синонимична счастью.

( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла-Гертман

Дикоросль-20

(продолжение)

Mixtura verborum. - 2018.

Соматика осени

Наступившая осень узнаётся ещё и по задаваемому ею телесному самоощущению, заметно отличному от летнего: ей явно соответствует бОльшая телесная собранность, даже, я бы сказала, телесная настороженность. Тело заново проводит, уточняет границы между собой и миром; собирается в себя, окукливается. Зябнет. Тело рождается в осень и ведёт душу, глаза которой ещё заморочены летом, - за собой: душа не то чтобы более слепа, чем оно (хотя иногда – да), просто у них разные зрения, которые не дублируют друг друга, но могут друг друга дополнять (и – запросто – мешать друг другу, взаимонакладываясь. Вообще у них сложные отношения).

Ранней осенью обостряется телесное зрение; к поздней пробуждается внутреннее. И есть такая точка внутри октября, хрупкая, пронзительная, единственно-хрустальная – в которой они - в равновесии.

Мы только-только начали к ней движение.

Топосы бытия: ( Читать дальше...Свернуть )(Продолжение следует)

Ольга Балла

Легко улетать*

Уйти. Остаться. Жить: Антология литературных чтений "Они ушли. Они остались". Том II (часть 2). - М.: ЛитГОСТ, 2018.

(*Заголовок опять редакционный. Мой был – "Заряжай — поехали!". Но этот редакционный заголовок мне нравится.)

Вряд ли СашБаш был бы обрадован, услышав, что его стихи читаются и сами по себе, без музыки, голоса и – самое, наверно, главное – помимо его магнетического личного присутствия. Музыка была насущно необходима его слову, она усиливала, катализировала его. О магнетизме же его присутствия, о завораживающей, шаманской силе воздействия Башлачёва на аудиторию свидетельствует едва ли не каждый, кто вспоминает об этом вообще. Кстати, в полной мере не передают этого и видеозаписи, - все съёмки, которые сохранились, – довольно посредственного качества. Самое сильное – вживую. Здесь и сейчас, в первый и в последний раз. Из всех инструментов, которыми Башлачёв владел с виртуозностью (а он играл, между прочим, даже на двуручной пиле), самым мощным был именно этот, неповторимый, невосстановимый: личное присутствие, сиюминутный контакт с аудиторией. Недаром он категорически отказывался петь в студии, на запись – «для магнитофона», «в пустоту»: непременно требовались слушатели, их внимание, их реакция (звукорежиссёру оставалось только подчиниться: иначе события поэзии не будет). Да у Башлачёва вообще всё работало на это, всякий раз единственное, событие: «многие околотекстовые элементы, - как выразился учёным языком один исследователь, - у него являются контактоустанавливающими высказываниями». Если же непременно требовалось как-то обозначить свою культурную нишу (занимали ли его, безместного бродягу, такие вопросы в принципе? – ну, собеседников они, во всяком случае, иногда занимали), он говорил: «...Я человек поющий. Есть человек поющий, рисующий, есть человек летающий, есть плавающий... А я - поющий, с гитарой». И тут же объяснял: «Я, конечно, пою для себя, это помогает мне жить, это делает меня, я расту.» (1)

Это форма жизни, значит, такая. Может быть – даже не совсем искусство, высовывается за его пределы. Он и вообще был принципиальным нарушителем границ. Непонятно даже, в какую рубрику его вписать.

( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

Шикарно это кончу*

(*Заголовок редакционный. Мой был – «Я касаюсь бытия».)

Уйти. Остаться. Жить: Антология литературных чтений "Они ушли. Они остались". Том II (часть 2). - М.: ЛитГОСТ, 2018.

Сведений о Николае Соколове-Данелии (1959-1985) - именно под этой двойной фамилией он похоронен на московском Кунцевском кладбище - сохранилось, как ни удивительно, совсем немного. Обстоятельства его смерти загадочны и по сей день, - 6 декабря 1985 года он был найден в своей московской квартире мёртвым, сжимающим в руках телефонную трубку. Официальная версия – «несчастный случай». Колина мать до конца своих дней была уверена, что её сын погиб насильственной смертью. Автор послесловия к его первой посмертной книге, Е. Кузьменок, в своей версии куда прямолинейнее – и беспощаднее: «Погиб он в своей квартире, вместе с приятелем, приехавшим из Грузии, - в результате трагической неосторожности при обращении с наркотиками. Коротко говоря, “передозняк”. Хотя здесь есть разные мнения» (1). Ни одна из существующих версий его гибели официально не подтверждена, родственники до сих пор предпочитают об этом не говорить.

Был ли Данелия наркоманом? Во всяком случае, таков один из множества противоречащих друг другу мифов, и по сей день окружающих его жизнь и личность, включающих даже сомнения в том, что Николай Данелия вообще существовал. Но миф устойчивый и очень похожий на правду. Е. Кузьменок приводит в его подтверждение слова матери Николая: «Вообще, родителям не позавидуешь. Любовь Сергеевна несколько раз рассказывала, как Коля катался по полу: “Мама, зачем ты меня родила? Давай умрём вместе!”» (2)

Но неужели это – теперь – важно? Думаю, что на самом деле, по большому счёту, – нет. Всё-таки теперь уже имеют значение не обстоятельства жизни человека, ушедшие вместе с ним, но то, что он по себе оставил. Теперь его тексты, оставшиеся без автора, отвечают сами за себя.

То, что удалось прояснить по разрозненным и редким чужим свидетельствам мне, тоже следует принимать с известными оговорками. С этим человеком, пожалуй, многое может оказаться совсем не так, как мы думаем, - и, скорее всего, так хотел он сам. Он не очень-то хотел быть видимым. В конце концов, потому, что так честнее.( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла-Гертман

Дикоросль
(продолжение)

http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer12-balla/



Благодарить

Как воспитывает глаз графика зимы, особенно пасмурной (солнечная зима – это буйство цвета и света не хуже летнего, так что она не в счёт), зимнее – кажущееся – скудноцветье, - которое на самом деле именно поэтому, благодаря убранности цветного – невероятное богатство оттенков. Посаженный на голодный паёк глаз только теперь вынужден учиться это видеть, чувствовать, жадно впитывать, благодарить.

Читать и перечитывать

Хотела сказать, - подтвердить в себе очередной раз, - что «хорошие» и «плохие» книги различаются объёмом создаваемой ими в нас внутренней жизни, внутреннего движения, - но, вспомнивши о глубокой проблематичности, а главное, великой субъективности критериев «хорошести» / «плохости» текстов, решила, что этим самым различаются книги «свои» и «не-свои», «адресованные» и «не адресованные». Но во всяком случае, это - первый критерий: объём отвечающей в нас тексту внутренней жизни.

Коротко говоря: когда читаешь «свою» книгу, хочется – и получается! – жить. – Качество чтения и витальная сила находятся в очень тесной и прямой связи друг с другом.

Кстати, то же самое - с (другими) городами, с их (всем телом) прочитыванием и перечитыванием. Если в них ради чего и ездят, то уж не в первую ли очередь – ради увеличения жизни в себе и повышения её качества? – а под качеством я разумею здесь интенсивность и отчётливость: густоту и плотность – хорошо артикулированного – витального материала на единицу душевной «площади».

Что хорошо и важно, например, персонально для меня в ( Читать дальше...Свернуть )

Ольга Балла

Выходить и не оглядываться

https://kyivdaily.com.ua/lesik-panasyuk/

Лесик Панасюк. Крики рук: Стихотворения / Перевод с украинского: Станислав Бельский, Екатерина Деришева, Ия Кива, Владимир Коркунов, Дмитрий Кузьмин. — Харьков: kntxt, 2018. — 60 c. — (Книжная серия журнала «Контекст»)

Панасюк (р. 1991) – представитель того поколения украинских поэтов, которое выросло и сформировало свои основные эстетические приоритеты уже после советской власти и в ситуации всё более убывающего русского влияния. Он говорит совсем новым поэтическим языком: в его верлибрах нет отсылок к русской поэтической традиции. Строго говоря, вообще никаких отсылок к каким бы то ни было традициям у него нет: он пишет так, будто начинает украинскую поэтическую речь с чистого листа, изобретает её возможности заново. Будучи, несомненно, культурно насыщенной, эта речь совершенно не цитатна: он работает как со своим материалом больше с повседневными впечатлениями, с непосредственным чувственным восприятием, со сновидениями, чем с литературной памятью (а вот с памятью живописной, пожалуй, отчасти работает: «Мерцание жары подобно прозрачному жирафу / с длинной шеей ртутного столба» - это ли не Сальвадор Дали?).

Панасюк позволяет миру заставать себя врасплох, не защищаясь словесными заготовками (в сущности, это очень незащищённые тексты: в каждом – жест первовозникновения, в каждом ещё всё может быть).

В такое время нужно просто брать тебя за руку
и выходить из дому
куда угодно
просто выходить и не оглядываться

Через головы всех традиций он обращается прямо к тем корням, из которых растут мифологии и фольклор. В каком-то смысле это первотворение мира, - все части которого ещё узнают друг друга, решают, в какое соотношение друг с другом они войдут и как пройдут между ними границы. И пройдут ли вообще.

Будут играть в прятки
один большое дерево найдет
с выжженными внутренностями
залезет в него
станет сердцем
Тогда дерево вынет корни
и найдет себе печень за явором
и найдет себе желудок в ямке
и найдет себе легкие в траве высокой
станет посреди поля
голосами детей шуметь

Воздух. - № 37. - 2018

Галина Рымбу. Время земли. Стихотворения. — Харьков: Книжная серия журнала «Контекст», 2018. — 56 с. — (kntxt)

Первое же из предисловий к книге (цитата из Кропоткина, открывающая книгу и обращающая читательское внимание на тему рассогласования организма со средой, - скорее, эпиграф), писанное Джонатаном Бруксом Платтом, обращает наше внимание на социальность и даже политичность поэзии Рымбу: тексты её, пропитанные «активистской страстью», говорит автор предисловия, «стремятся обнаружить контуры политического аффекта во времена чрезвычайного положения и поражения». Автор второго из предисловий, Илья Кукулин, не так прямолинеен и говорит о заключённом в стихах Рымбу движении перехода от преодолеваемых старых имён к обретаемым новым, о пронизывающем их «потоке трансформирующей энергии», и это кажется мне более близким к глубокой истине.

Конечно, эти тексты можно прочитать как диалог с историей и социумом (скорее, спор с ними, вызов им). Тут по крайней мере столько же политики, сколько и эротики, - понятой и пережитой как в узком её смысле, так и в расширенном: тяги к соединению с миром – с разными частями его и с миром в целом. Сложной тяги: тяги-спора, тяги-тяжбы, в которой никогда нет полного принятия того, к чему эта тяга влечёт; внутри которой всегда бунт. Но есть в этих стихах, по моему разумению, и нечто более глубокое, чем всё названное, и политическое напряжение, и политический вызов – лишь следствия этого (хотя, возможно, в глазах автора и совершенно неизбежные).

Эти стихи – чувственно, эмоционально пережитая онтология: они именно о рассогласовании со средой, упрямом, принципиальном, непреодолимом – и преодолеваемом постоянным дерзким усилием. О рассогласовании мира с самим собой, от которого больно и миру, и каждой из его частей.

снова движенье прибито к земле, и пьет свой старый напиток владыка-рабочий в глубине
ледника. чёрное солнце горы спускается в ящик припадка. чувствуешь, как останки травы
обнимают лицо. холодные камеры в каплях лица, которые смотрят, как в другой глубине
он становится ей, становится столпотворением, ночной органикой перехода под безлюдным
знаком ножа. в открытом пространстве, врезаясь в границы, освещенные холодным сиянием
соединений мелких животных, она наблюдает, как он становится ей;
и пустыня противодействия одолевает его спящее тело

Ольга Балла

Ольга Балла

Живое и трудное

https://kyivdaily.com.ua/zhivoe-i-trudnoe/

Сергей Круглов. Маранафа. – М.: АВИГЕЯ, Пробел-2000, 2018. – 132 с.

Новая книга стихов Сергея Круглова – поэтический разговор с о. Александром Менем, памяти которого она посвящена и целиком.

Но автору мало: он настойчив, тому же собеседнику посвящает он и отдельные стихотворения – будто призывая его внимание, требуя быть услышанным. Разговор – сплошь о предельно существенном: о жизни, о смерти, о корнях того и другого, о человеке перед лицом всего этого, о вере как живом и трудном опыте, о церкви как о предмете личной, взволнованной и уязвлённой заботы, о служении как о важнейшем деле жизни, касающемся самой её сердцевины, – как о деле труднейшем и счастливейшем. Именно в силу предельной важности предмета разговора у Круглова всё крупно, огненно (о него – обжигаешься), категорично, с вызовом (иной раз, пожалуй, и провоцирующе – чтобы за живое задевало, а то даже и шокировало), с намеренным, дерзким пренебрежением границами между «высоким» и «низким», сведением их максимально близко друг к другу – при постоянном, очень точном чувстве разности их потенциалов, напряжения, создаваемого этой разностью (так, например, «нестяжательность» – не что иное, как «кровавая драка в подворотнях мира: / Кастеты свищут, панагия сияет»), вообще – любыми границами (мир в его глазах ещё пронизан токами первотворения). Почти всё – в сложных задыхающихся ритмах. Я бы даже рискнула сказать, что о предметах духовных он говорит с чувственной страстностью, и более того: характернейшие для поэтической речи Круглова, обильные в ней церковнославянизмы только придают этой речи – нет, не архаичности, а если и её, то как укоренённости в глубоких пластах памяти, – но осязаемости, весомости, вещественности. Едва ли не физиологичности… впрочем, почему бы и нет? Здесь всё вещественное остро – как с содранной кожей – чувствует свою духовную основу; всем собой понимает, что имеет к ней прямое отношение. И да, обжигается ею.

Как трудны были нам, утлым, службы
Светлой Седмицы:
Изнемогли мы, Господи, нет в нас золотого магнита,
Чтобы устоять в золоте этом.
Изъязвили нас ржавые мелкие единства,
Времени ток вымыл мел из остова веры,
Ядовиты наши волнения и правды,
Не вынесли мы этой недельной
Временной вечности, Боже сил!
Мы в ад возвращаемся, в аид, где тени,
Где вздох, полупол, недомощь, где
Наша забота мреет, не чая схваток,
Рожающих жалобу.

Воздух. - № 37. - 2018

[полный вариант текста, опубликованного в сокращении]

Илья Семененко-Басин. Ювенилиа. – М.: Водолей, 2018. – 72 с.

В том, что историк, поэт, художник, искусствовед Илья Семененко-Басин отважился собрать в книжку и издать для всеобщего прочтения свои не издававшиеся прежде юношеские стихи (самое раннее написано – по крайней мере отчасти – в 1980 году, когда автору было четырнадцать) и даже некоторые – впрочем, не самые личные – дневниковые записи, показывающие внешний и внутренний, в том числе духовный, событийный фон этих стихотворений, сам автор призывает нас видеть акт поколенческой рефлексии. В этих целях он снабдил сборничек концептуальным послесловием, в котором отнёс себя и своих ровесников к «поколению 1989 года» (по аналогии с испанским «поколением 1898 года» у Ортеги-и-Гассета), отличающемуся и по стимулам взросления, и по самоощущению и стилю исторического поведения как «от людей более ранней эпохи семидесятых–восьмидесятых», так «и от сверстников, не воспринявших по каким-то причинам формирующих событий конца восьмидесятых»: «временем внутреннего поиска и надежды» был для его ровесников, удверждает он, даже не 1991 год, а 1989-й. Во включённых же в сборник стихах он предлагает, таким образом, видеть прежде всего человеческие документы, иллюстрирующие (не личную в первую очередь, но) поколенческую историю.

Концепция «поколения 1989 года», безусловно, интересная и явно нуждается в более подробном проговаривании и обосновании. Я же, как раз принадлежа к числу ровесников автора и видя становление нашего поколения изнутри (со всеми неминуемыми ограничениями такого видения, - он-то, как историк, дистанцируется), может быть, именно поэтому склоняюсь к тому, чтобы видеть в собрании ювенилий Семененко-Басина историю именно поэтическую: становление поэтической личности, её не предысторию даже, а полноценную и сложную историю. Как знают все, читавшие «Ручьевинами серебра» (2012) и «Лиру для диких зверей» (2016), сейчас он, разведыватель неочевидных поэтических ходов, - совсем другой, до, пожалуй, неузнаваемости, - тем интереснее узнавать, каким он был, каким он, наверное, мог бы стать, если бы его поэтическое развитие пошло по прямой линии (оно же двигалось скачками и разрывами: так, с 1992 до 2006 года он не писал стихов вообще, и это долгое молчание создало ему и новый голос, и новое видение, - впрочем, первые их проростки заметны уже в вошедших сюда двух стихотворениях 1992-го). В ранних опытах Семененко-Басина, чуткого, самостоятельного и на удивление зрелого ученика внимательно прочитанных авторов, прежде всего, XIX-XX веков, не только не заметно явной зависимости от чужих влияний – неизбежной, казалось бы, для этапа ученичества (они у него глубоко переработаны – разве вдруг, изредка, послышится, например, какой-нибудь Игорь Северянин в слове «обульваренный», но это именно на уровне одного слова – собственная интонация всё равно берёт верх), но и вообще признаков, почти неминуемых для юношеских писаний: наивности, неуклюжести, эмоциональных преувеличений. И очарованность миром, и уязвлённость им тут, конечно, есть, но именно что без преувеличений, без того, чтобы они овладевали юным автором: он – по крайней мере, на уровне речи - удерживает их в пределах точно выверенных равновесий. Он уравновешен и отстранён, как не всякий сорокалетний. Он внимателен к составляющим мир деталям (кстати, в этих стихах он занимается куда более миром, нежели собой, что, согласитесь, для юности тоже не слишком типично) и аналитичен (вполне возможно, что этот детализирующий взгляд воспитан ещё и живописью, которой автор как раз в это время занимался; об этом свидетельствуют и – крайне сдержанные – заметки в его дневнике).

Но самое главное – и самое интересное: эти стихи написаны не только почти помимо возраста, но и совершенно помимо советской власти. Время здесь есть – ясно видно, что XX век и состоялся, и прочитан, - но ни единой приметы советского. Юный поэт развил у себя великолепное не-зрение: он советского не видит. Он чувствует поэтическую традицию так, словно линия, связывающая его время с предыдущим веком, не прерывалась (что не мешает ему в ней – пока осторожно - своевольничать). Ещё до всякого 1989-го, резко обновившего, как не без оснований замечает автор, самочувствие нашего поколения, в глубоком и глухом начале восьмидесятых (1983!) семнадцатилетний мальчик (школьник? вчерашний школьник?) пишет зрелую, горькую, со свёрнутой мощью религиозную лирику, называя всё, что тут вообще может быть названо, - прямыми именами.

И медленно тьма наполняет
Свинцовую чашу со льдом.
Как медленно время стекает!
И тело моё пеленают…
Зачем? И в могилу иль в дом?

Но всё же в томленье, в заразе,
Спелёнут, я жду одного —
(И будет, на то мне и разум) —
Что встану и выйду, как Лазарь,
Когда Ты захочешь того.

Воздух. - № 37. - 2018

Андрей Тавров. Плач по Блейку. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2018. — 204 с.

Андрей Тавров во всех своих текстах и книгах делает, в каком-то смысле, одну и ту же работу (и самое правильное, пожалуй, - читать их как единый гипертекст, разные части – и поэтические, и прозаические - которого отсылают друг к другу. Тем более, что внутри каждого текста, каждой их совокупности – «Плач по Блейку» не исключение – нащупываются узлы перехода между этими частями: настойчиво, в разных контекстах повторяющиеся ключевые образы: ангелы, дирижабли, бабочки, буквы, матросы… - эти последние отсылают нас прежде всего, конечно, к роману «Матрос на мачте», который и сам, в свою очередь, узел многих узлов; Иероним и лев связывают «Блейка» со сборником «Державин», первый текст которого, как мы помним, - «Буква Иероним»…). В каждом тексте он наращивает своему гипертексту новый слой очень своеобразного опыта, который, пожалуй, даже не вполне поэтический: он растягивает границы поэзии; растягивает границы человеческого вообще («совесть – это форма пространства»). «Плач по Блейку» - очередная мощная попытка универсальности, в которой поэзия старается быть сразу всем: и метафизикой, и мифологией, и богословием, и визионерством, и непосредственным созерцанием (не исключено, что – даже бессловесным), и демиургией - однако так, чтобы при этом оставаться самой собой, сохранить поэтические способы мышления – поставив их на службу новым по устройству задачам. Слово здесь перенапряжено – но так и хочется сказать, что оно тут не главное. Оно просто привносит в выработку нового опыта всю смысловую и ассоциативную ауру, все оттенки, подтексты, которые успело накопить за время своего существования.

В выработку этого опыта Тавров втягивает, грубо говоря, всё. Можно было бы сказать, что перед нами своего рода энциклопедическая утопия, но от спокойного слова «энциклопедизм» что-то удерживает: энциклопедизм раскладывает предметы своего внимания по полочкам, Тавров же сращивает всё в огромный шар, в пределах которого всё связано друг с другом – а пределов у него нет. Внутри одного и того же текста он естественно соединяет разные времена (всё, о чём здесь говорится, явно происходит во всевременьи): так «Уильям Блейк парит в дирижабле» совершенно независимо от того, что первый дирижабль взлетел через 25 лет после его смерти. У пространства здесь тоже особенная физика: Блейков дирижабль «в другом / парит дирижабле, а тот в Уильяме Блейке». Одновременно - и на равных правах – он вовлекает в воронку опыта разные уровни культуры, от вещного мира повседневности до художественных образов и теоретической рефлексии (многих культур: и русской, и китайской, и разных европейских), а заодно и все уровни природы, от растений и насекомых до небесных светил, и миры духовных сущностей. Они-то, кажется, здесь и главные, - а может быть, всё происходящее увидено их – не вполне человеческими – глазами. Тавров явно всерьёз старается реконструировать ангельское зрение – и даже знание - и сделать его своим. Он даже может детально его описать:

Наших форм не видят ангелы, все это бред собачий
про нежных ангелочков.
Язык смерти — все, что мы тут столь важно делаем и вещаем —
им неведом, и сами мы им неведомы.
Ангелы видят сердце Блейка — что-то вроде безрукого
и безногого инвалида, в лучах плывущий обрубок,
что-то вроде пустой байдарки на зеленой реке —
звезда Престолов.

Тавров пишет иероглифами. Не метафорически - буквально: его тексты устроены иероглифически. Каждый – целостность со многими измерениями, из которых не все видны глазом; каждый, состоящий из множества чувственных деталей (и провоцирующий тем самым, казалось бы, на аналитическое, расчленяющее чтение – чтобы понять, как это устроено), явно требует чтения синтетического, должен восприниматься одним глотком: чтобы вся полнота связей – включая и те, которых сознание не проследило - осуществилась в восприятии сразу. Не исключаю, что кажущееся нам стихотворениями – на самом деле особенный, авторский жанр (для которого я и предлагаю черновое, в первом грубом приближении, название «иероглифа»). Внешними, узнаваемыми признаками стихотворения – размером, ритмом, иногда рифмами, по преимуществу очень простыми, типа «речи» - «свечи», - тексты этого жанра наделены, видимо, затем, чтобы собирать и удерживать небывалый опыт в прочных и внятных восприятию рамках.

И знает Блейк, что Адам в утробе, себя повторяя,
становится названными именами —
теми, что сам произнес:
поочередно деревом (позвоночник и ребра),
коровой (легкие, хвост),
рыбой (жабры и губы), птицей (жажда полета),
рекой — красный круг крови по телу,
и заново вызревает в утробе Адам, путешествуя
по увиденным им телам, которые создал именованием, когда Бог
искал ему помощника и не нашел, и вот, наконец, найдя, Адам
становится Блейком и тем, кто вместит в себя
все метаморфозы, все плачи и роды.

Воздух. - № 37. - 2018

Лев Оборин. Будьте первым, кому это понравится. Книга восьмистиший. – М.: Стеклограф, 2018. – 90 с.

По собственному уверению Льва Оборина, роль восьмистиший как проекта – а то был именно проект – вначале была чисто инструментальной: они начинались как способ внутреннего растормаживания, «вроде разогрева мотора перед более важными делами или попыткой преодолеть молчание», «возникали в режиме почти автоматического письма» - и лишь затем обрели самоценность. Сообразно этому, книга и разделена на две части: первые пятьдесят текстов – те, что писались как черновик черновика, и следующие тридцать – те, что сочинялись уже ради самих себя. Было бы интересено усмотреть различия в устройстве текстов первой и второй части; мне пока не удалось.

Зато (кажется) удалось ухватить – ну, замысел не замысел, всё-таки это – проект такого свойства, что роль рационального начала в нём преувеличивать не стоит, - но интуицию, которая здесь в основе всего (и которая – одна из основных сил, образующих поэтическое вещество как таковое; вполне можно считать, что здесь оно – в чистом виде, не обременённое иными, сторонними ему задачами, пробует свои возможности, удивляется им). Здесь уловлено – и многократно воспроизводится, на разных материалах, из разных точек – движение, порождающее структуру стихотворения, его ритмы, его звуковую ткань, прокладывающее дорогу смыслу.

Быть, значит, первым, кому это понравится? – А, пожалуй, буду!

— вы сьмистишия ненужные
никому никому
вы уходите нагруженные
моим временем во тьму
— зря изволишь беспокоиться
не во тьму не в народ
а туда где можно встроиться
и дополнить общий код

Воздух. - № 37. - 2018

Елена Лапшина. Сон златоглазки. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2018. — 172 с.

«Сон златоглазки», как и положено сну с его обратной временной перспективой, движется во времени вспять, от недавних стихов - ко всё более ранним, и проходит таким образом путь размером в двадцать лет, спускаясь к тому моменту, когда, по собственному признанию, Лапшина вообще начала писать, - к концу девяностых. (Сюда включены как новые стихи, так и те, что уже выходили в других сборниках, - значит, важно было собрать их в новую цельность, которой они прежде не составляли.) От прощания - к встрече, от старости (на которой так настаивает чуть ли не в каждом из первых текстов книги поэт ли, лирическая ли её героиня) – к детству, к обещанию начала. От содомского зарева в первом тексте книги, от впавшей в спячку бабочки-златоглазки «в стеклянном гробу меж заколоченных рам» - к нежному сну двенадцатилетней девочки, ещё верящей «в сказочное чудо», которым книга кончается. От жёсткой, защитной и безутешной сложности – к мягкой открытой простоте, полной надежд.

Не видеть в таком направлении движения магического действия не получается, но скажем осторожнее: оно - важная часть высказывания, которое образует собой книга в целом, ведущейся в ней работы. Это не совсем лирика, хотя внешне по всем приметам она: лирическое здесь инструментально, и эрос - в его привычно-узком смысле женско-мужских отношений – всего лишь один из стимулов, хотя, наверное, из самых сильных. Дело в другом: в разведывании ходов во времени, которые мнились заросшими; в прояснении начала, в расчистке путей к нему. Мне хочется думать, что это – терапевтическая работа, и не только с собственной жизнью автора, не в первую очередь с нею: тут и личные обстоятельства – в числе инструментов. На это указывает, по моему разумению, многообразная и многоуровневая цитатность книги, разные лексические пласты которой только и делают, что указывают за пределы личной биографии как таковой: славянизмы («не имамый правды соделался пуст») и библейские реминисценции («и преломляя трость / и угашая лён») отсылают к сакральному измерению бытия, фольклорные интонации и ритмы – вплоть до прямых цитат, до вкраплений чистого нерастворимого фольклора («чеботами приколачивала») – к его мифологическому, доличностному началу. – Исцеляющая работа ведётся здесь с самой средой существования (хрупкого, обречённого) человека: с временем и, в конечном счёте, - с самим бытием.

И каждый из нас объятьем земным пленён,
и ночь, — как стремнина, и мы в темноте плывём,
до боли ладони стиснув, разъяв умы.
И нам не спасти друг друга от этой тьмы,
где мы — в наготе, в бессилии, без прикрас,
где должен быть Кто-то Третий промежду нас…

Воздух. - № 37. - 2018

Геннадий Кацов . Нью-Йоркский букварь. Городской пазл с 33-мя эпиграфами, комментариями и примечаниями pin-up pages. - М.: Арт Хаус медиа, 2018. — 142 с.

Представляя поэтическую сумму опыта своих отношений с Нью-Йорком, много лет живущий в этом городе поэт, писатель, эссеист, литературный критик, журналист, теле- и радиоведущий Геннадий Кацов пишет собственную версию нью-йоркского текста русской литературы. Нет такого текста? – теперь точно будет, первые нити уже не только протянуты, но и сплетены в довольно жёстко структурированную сеть (что, кстати, и само по себе – портрет города со сложной, но внятной структурой; по книге можно двигаться, как по карте).
Основную часть занимает, натурально, букварь – расположенные по порядку, заданному русским алфавитом, поэтические упражнения на тему ньюйоркских топосов и локусов разной степени символичности и знаковости («Бруклинский мост», «Вашингтон-сквер», «Гарлем»…), персон и гениев места («Рид, Лу»), явлений и понятий («Мягкая сила», представительствующая в этом алфавите за мягкий знак, и «Жёсткая сила», ответственная за твёрдый) и предметов («Прожекторы»), а пуще того – связанных со всем этим смысловых и ассоциативных клубков и мифологем, причём, разумеется, в основном персональных: это – личный, прихотливый и пристрастный слепок с городского пространства; личная игра автора с городом, собирание из городских деталей – чем разнородней, тем вернее – собственных картинок.

Часть вторую – по объёму не уступающую первой - образуют прозаические комментарии к спрессованным в эти тексты ассоциациям, поскольку, как справедливо рассудил поэт, не всякому читающему по-русски удастся легко их считывать. Здесь, хоть и кратко, объясняется, что стоит за (бегло и обильно упоминаемыми в стихах, буквально вплотную друг к другу притиснутыми) именами и фактами. (Перед нами, таким образом, - два параллельных, различно устроенных конспекта города.)

И, наконец, в третьей части (вдвое большей, чем каждая из предыдущих: городу тесно в рамках словаря-букваря, и он вырывается на свободу) автор даёт себе поэтическую волю и помещает здесь вольные поэтические рассуждения («pin-up pages»), привязанные к разным городским явлениям и – тут уже совершенно таинственным образом – опять-таки к русскому алфавиту (так, букве «М» соответствуют стихи об «Американском искусстве», а букве «П» - воспоминание о гибели башен-близнецов, увиденной автором из окна автобуса).

Каждая словарная стихотворная главка основной части букваря снабжена эпиграфом из самого же автора – одним из его текстов другого жанра: случайно подумавшейся мыслью, припомненной цитатой (в том числе – из самого себя), каламбуром, происшествием, слухом… Временные координаты почти всего этого фиксируются автором иной раз с точностью до минуты, причём год, что характерно, не указывается: «Объявление: “Квартиры не сдаются! No pasaran!!!” За завтраком (овсянка, клубника, орехи). 8.12 утра, 17 июля». Видимо, это призвано, с одной стороны, обозначить принципиальную случайность тем собранных сюда текстов – могли быть и другие, причём с не меньшим основанием (в самом деле: уже добравшись до буквы Ю, автор спохватывается, что ещё «ни слова не сказано о музее МоМА, баре «МакСорлис», театре “Ла Мама”, ресторанах “Русский самовар” и “Рашн Ти Рум” в Мидтауне, манхэттенском районе, в котором прожил с 1993 года 15 лет – “Дьявольская Кухня” Hell’s Kitchen, Королевском тракте Kings Highway, Мэдисон-сквер-гардене...» - и, конечно, так ничего обо всём упомянутом и не говорит, - зато не упускает шанса записать, где именно и когда он об этом вспомнил). С другой же стороны, таким образом читателю обеспечивается полнота сиюминутного присутствия. Указание года, скорее, задавало бы историческую дистанцию. А этот кацовский Нью-Йорк происходит принципиально здесь и сейчас, то есть всегда.

Зыбких лестниц коррозия каждый покрыла фасад
и когда поздней осенью воздух настоен на охре –
отражать его лучше плодами, которые сад,
надкусив, с резким стуком роняет, похожим на окрик.

Бег по кругу в Биг Эппл, всегда, без конца и начала:
этот город бессмертен – не знает Харон, где отчалить.

Воздух. - № 37. - 2018

Мария Галина. Четыре года времени. — Ozolnieki: Literature Without Borders, 2018. — (Поэзия без границ).

Пожалуй, это одна из самых трагических, горьких и – при всех просвечиваниях сквозь текст потустороннего мира (а они тут постоянны; они у Галиной и вообще-то постоянны, но здесь особенно) реалистичных книг Марии Галиной, а может быть – и просто самая. Это – хроника апокалипсиса, который уже случился, с той его стороны, откуда уже всё можно разглядеть, не торопясь – и уже ничего нельзя исправить. В каком-то смысле можно даже сказать, что все герои её – мертвецы. Не нынешние, так будущие.

И всё это – в напевных, округлых, убаюкивающих фольклорных интонациях и ритмах (фольклор с его ритмикой затем и придуман, чтобы выносить невыносимое). Не фольклор ли ада перед нами?

На самом деле мы все понимаем, о чём это; настолько, что есть сильный соблазн прочитать книгу как прямое, прямее некуда, публицистическое высказывание. Она, без сомнения, больше и глубже такого высказывания, - понятно, что это о трагизме человеческого существования в определённых обстоятельствах вообще. Тем более, что писаться книга начала, по свидетельству автора, в июле 2013 года, когда ещё ничего как будто не началось – и тем не менее воздух был уже пропитан грядущей бедой: «…у меня возникло совершенно отчётливое ощущение, что мы присутствуем при конце прежнего мира. Такого уже не будет. Никогда.» Да, и метафизика, и об уделе человеческом, - но публицистический пласт тут тоже есть, и он крайне важен, и никакая поэзия не будет важнее его, пока продолжается то, что началось в 2014-м. Это было бы очевидно, даже если бы одно из стихотворений книги не называлось «Ukraine on-line», а другое, сразу вслед за ним, не голосило украинской и русской речью вперемешку:

Селище вiтер
Коту i полю
Вогники очi
Тьоплые подарунки
У маскхалатах
Баю-бай должны все люди ночью спать
Нас будить никто не будет поднимать
Мы до страшного суда
Не проснёмся никогда

Воздух. - № 37. - 2018

Вилен Барский. Конкретная поэзия. Почти всё. – Киев: УПП, 2018. — 164 с.

Через шесть лет после смерти киевского художника, поэта, мыслителя Вилена Барского (1930-2012), одного из создателей киевской неофициальной культуры, проведшего последние тридцать лет в Германии, наконец вышло первое собрание его поэтических текстов: действительно «почти всё», что он написал – кроме традиционной лирики, писавшейся им до 1958 года, и эссеистики (вот бы однажды собрать и издать и её).

Здесь же – верлибры, конкретная и визуальная поэзия (два этих последних вида поэзии Барский не слишком разделял, иногда попросту отождествляя) и то, что на страницах «Воздуха» называется «прозой на грани стиха» - к этой беззаконной породе текстов можно отнести цикл «тирады».

Впрочем, поэта, художника и мыслителя он тоже не слишком в себе разделял: он был всем этим сразу. Он мыслил самим обликом своих текстов (неотделимым, однако, от их звука и значения), - в котором, в свою очередь, ему было важно всё, вплоть до размера пробелов. Мыслил об устройстве мира, о его структурах, о человеческом восприятии, основной же своей темой называл «жизнь и смерть в свете игры двух начал – природного и культурного». В каком-то смысле можно сказать, что он ставил эксперименты: наблюдал, какие зримые облики способно принимать слово, не теряя своей словесной природы, как «телесная знаковость» слова взаимодействует с его семантикой. Эксперименты, родственные научным опытам не менее, чем игре – но и не более, чем ей. Да, он играл, - но игру и серьёзное он не разделял тоже , вернее, игра была для него серьёзнейшим занятием. В этом смысле он – человек не постмодерна, но высокого модерна с его жёсткими ценностными иерархиями.

происходит ли отождествление или краски и структуры пере
текают согласно своему тайному смыслу с картин заполняющих
эти бесстрастные белые стены перегородок бесконечных боксов
на платья на формы их тел на сапожки и на волосы на
лица на движения их улыбки их негромкая быстрая речь