Дикоросль-26
(продолжение)
От слова летать
А не люблю я этого лета. Вот что хотите делайте — прямо никак.
Я как раз из тех классических зануд, кому мнится, что наступление лета — разворачивание доселе свёрнутого бытия в полном объёме — обедняет мир, а не обогащает его. Ну да, всё явно, плоско, всё в лоб, из всех тайн и обещаний (которыми переполнены и весна, и осень, и даже зима — да зима, минималистка, может быть, ими как раз полнее всего!) остаётся лишь тайна существования как такового (что, правда, само по себе немало), — скудны крикливые избытки лета, мучительна его жирная липкая жара, ею создаваемая аморфность всего. (Вот любой мороз лучше любой жары уже чисто эстетически, поскольку обладает ясной отчётливой формой. Он ар-ти-ку-ли-ро-ван — от зубов отскакивает. А лето на тех же зубах — вязнет).
(А вот не зря это лето в нашем языке из всех времён года единственное — среднего округлого, никакого рода. Остальные-то сезоны — женственны).
В общем, понятно же, что всё это изо всех сил стимулирует к тому, чтобы спасаться: искать в происходящем поводы к насущному — радости и свободе. Они, как известно, там лучше всего ищутся, где их недостаёт. Чем сильнее недостаёт — тем эффективнее ищутся.
Лето, про которое в детстве думалось, что оно от слова «летать», распахнутость пространств, переполненных молодостью — своей, чужой, молодостью-вообще — бери да набивай карманы. Тягучее бесформенное (но, значит, и бесконечное! — вплоть до самого своего конца — всё бесконечное) время. Утвердившаяся за десять школьных лет каникулярная привычка не воспринимать ничего летнего чересчур всерьёз — мир оборачивается (прикидывается!) своей лайт-версией, каникулярно-необязательной.
Ну, посмотрим.
К теории перехода
А вообще переход из одного времени года в другое (и даже из месяца в месяц) — это (всего лишь) смена типа внутренней настройки, переключение гештальта. Всё внешнее нужно исключительно для этого. «Июнь», «сентябрь», «март» — всё это на самом деле имена душевно-умственных состояний, модусов соприкосновения с Большим и Необъятным, углов взгляда на Него, к Которому можно подойти не иначе как с многих сторон и неодновременно. Вот состояния природы, световые режимы — простейшие формы для создания этих многих и разных сторон.
Оправдание тоски
Молодой июнь, текучий, как ясная речная вода. Это к июлю лето загустеет, округлится и встанет шаром, громадным комом под горло. Пока оно подвижно, проточно, чутко дышит — хотя, конечно, уже замедляется; появляются в нём первые тяжи густоты.
(Вот не знаю, как где, а в Москве точно есть улицы, на которых особенно хорошо переживается июнь. Которые с ним гармонируют. Он хорош, например, в районе от Полежаевской до Сокола, на Песчаных улицах. Это очень июньские места).
У раннего (незатвердевшего!) лета сладкий воздух, оно ещё пахнет весной — маем, (беспредметными) обещаниями, надеждами (сразу на всё!), становлением (естественно, сразу во все стороны!).
И краски у него ещё чистые, майские, взятые тщательно промытой кисточкой.
Ранний июнь доделывает недоделанную работу мая по ( Читать дальше...Свернуть )
(Продолжение следует)
(продолжение)
От слова летать
А не люблю я этого лета. Вот что хотите делайте — прямо никак.
Я как раз из тех классических зануд, кому мнится, что наступление лета — разворачивание доселе свёрнутого бытия в полном объёме — обедняет мир, а не обогащает его. Ну да, всё явно, плоско, всё в лоб, из всех тайн и обещаний (которыми переполнены и весна, и осень, и даже зима — да зима, минималистка, может быть, ими как раз полнее всего!) остаётся лишь тайна существования как такового (что, правда, само по себе немало), — скудны крикливые избытки лета, мучительна его жирная липкая жара, ею создаваемая аморфность всего. (Вот любой мороз лучше любой жары уже чисто эстетически, поскольку обладает ясной отчётливой формой. Он ар-ти-ку-ли-ро-ван — от зубов отскакивает. А лето на тех же зубах — вязнет).
(А вот не зря это лето в нашем языке из всех времён года единственное — среднего округлого, никакого рода. Остальные-то сезоны — женственны).
В общем, понятно же, что всё это изо всех сил стимулирует к тому, чтобы спасаться: искать в происходящем поводы к насущному — радости и свободе. Они, как известно, там лучше всего ищутся, где их недостаёт. Чем сильнее недостаёт — тем эффективнее ищутся.
Лето, про которое в детстве думалось, что оно от слова «летать», распахнутость пространств, переполненных молодостью — своей, чужой, молодостью-вообще — бери да набивай карманы. Тягучее бесформенное (но, значит, и бесконечное! — вплоть до самого своего конца — всё бесконечное) время. Утвердившаяся за десять школьных лет каникулярная привычка не воспринимать ничего летнего чересчур всерьёз — мир оборачивается (прикидывается!) своей лайт-версией, каникулярно-необязательной.
Ну, посмотрим.
К теории перехода
А вообще переход из одного времени года в другое (и даже из месяца в месяц) — это (всего лишь) смена типа внутренней настройки, переключение гештальта. Всё внешнее нужно исключительно для этого. «Июнь», «сентябрь», «март» — всё это на самом деле имена душевно-умственных состояний, модусов соприкосновения с Большим и Необъятным, углов взгляда на Него, к Которому можно подойти не иначе как с многих сторон и неодновременно. Вот состояния природы, световые режимы — простейшие формы для создания этих многих и разных сторон.
Оправдание тоски
Молодой июнь, текучий, как ясная речная вода. Это к июлю лето загустеет, округлится и встанет шаром, громадным комом под горло. Пока оно подвижно, проточно, чутко дышит — хотя, конечно, уже замедляется; появляются в нём первые тяжи густоты.
(Вот не знаю, как где, а в Москве точно есть улицы, на которых особенно хорошо переживается июнь. Которые с ним гармонируют. Он хорош, например, в районе от Полежаевской до Сокола, на Песчаных улицах. Это очень июньские места).
У раннего (незатвердевшего!) лета сладкий воздух, оно ещё пахнет весной — маем, (беспредметными) обещаниями, надеждами (сразу на всё!), становлением (естественно, сразу во все стороны!).
И краски у него ещё чистые, майские, взятые тщательно промытой кисточкой.
Ранний июнь доделывает недоделанную работу мая по ( Читать дальше...Свернуть )
(Продолжение следует)
Ольга Балла
Воздух над обрывом: весёлая наука Виталия Кальпиди
Вещь. - № 2(19). - 2019.
Виталий Кальпиди. Философия поэзии. – Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2019. – 512 с.
Ищущий в книге под названием «Философия поэзии» философии как системы умозрений будет, по всей вероятности, в своих ожиданиях обманут: ни системы, ни теории ему тут не обнаружить. То есть, система представлений и интуиций у автора на самом деле, разумеется, есть, но излагается она принципиально несистематически. И самое главное – это никакое не умозрение. Это руководство к действию… которому, правда, невозможно следовать.
В своём философском поведении (если это оно – а почему бы и нет?) Кальпиди следует путями, проложенными явно не Гегелем и Кантом, а скорее уж Ницше. Его книга – собрание (опять же принципиально) разнородных текстов: статей, рецензий, афоризмов, воспоминаний, дневниковых записей… Вообще, к слову «принципиально» в разговоре о ней придётся возвращаться не раз, поскольку на самом деле «Философия поэзии», при всей своей внешней как будто разнородности, - текст, во-первых, весьма цельный, а во-вторых, совершенно определённого жанра: она - манифест. Декларация ценностных позиций. Мышление автора (ещё раз принципиально) образно, пристрастно и (нарочито) парадоксально; разнородность же и разностильность нужны как минимум для объёмности – для того, чтобы подступаться к единственно волнующему его предмету – сущности поэзии и задаче поэта – с разных сторон.
Ну и, конечно, - уж не в первую ли очередь? – для того, чтобы ( Читать дальше...Свернуть )
Воздух над обрывом: весёлая наука Виталия Кальпиди
Вещь. - № 2(19). - 2019.
Виталий Кальпиди. Философия поэзии. – Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2019. – 512 с.
Ищущий в книге под названием «Философия поэзии» философии как системы умозрений будет, по всей вероятности, в своих ожиданиях обманут: ни системы, ни теории ему тут не обнаружить. То есть, система представлений и интуиций у автора на самом деле, разумеется, есть, но излагается она принципиально несистематически. И самое главное – это никакое не умозрение. Это руководство к действию… которому, правда, невозможно следовать.
В своём философском поведении (если это оно – а почему бы и нет?) Кальпиди следует путями, проложенными явно не Гегелем и Кантом, а скорее уж Ницше. Его книга – собрание (опять же принципиально) разнородных текстов: статей, рецензий, афоризмов, воспоминаний, дневниковых записей… Вообще, к слову «принципиально» в разговоре о ней придётся возвращаться не раз, поскольку на самом деле «Философия поэзии», при всей своей внешней как будто разнородности, - текст, во-первых, весьма цельный, а во-вторых, совершенно определённого жанра: она - манифест. Декларация ценностных позиций. Мышление автора (ещё раз принципиально) образно, пристрастно и (нарочито) парадоксально; разнородность же и разностильность нужны как минимум для объёмности – для того, чтобы подступаться к единственно волнующему его предмету – сущности поэзии и задаче поэта – с разных сторон.
Ну и, конечно, - уж не в первую ли очередь? – для того, чтобы ( Читать дальше...Свернуть )
скоропись ольги балла
Знамя. - № 5. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7279
«Зачем люди ведут дневники?» — задаётся вопросом писатель Марк Харитонов, у которого точно есть по крайней мере один, собственный ответ — он не только уже много лет их ведёт, но, что куда менее типично, регулярно публикует: его «Стенография нового времени» — уже третья в ряду таких изданий. «Стенография конца века», записи 1975–1999 годов, вышла в 2002-м, следующая, «начала века» (2000–2009), — спустя девять лет, в 2011-м, и всё это было жадно прочитано, потому что ведь интересно же, как устроена другая жизнь изнутри, как вообще другим удаётся быть другими… То есть ответ на вопрос, зачем люди дневники читают, вполне очевиден. Зачем пишут — тоже невелика загадка, Харитонов и об этом говорит с самого начала: ну, разные люди, вот и дневники разные — у кого-то для памяти, у кого-то для самоотчёта, у кого-то от одиночества; кто-то черновики собирает для будущего оттачивания, а кто-то — как, например, классический случай, Лев Толстой, — надеется и старается с помощью подённых записей отточить и выпрямить самого себя. Притом разные мотивы, как правило, совмещаются.
Тут как раз ничего неожиданного. Куда более интригует другое: зачем люди свои записи — которые они делали вроде бы для себя — не прячут и не сжигают, но издают, уже при жизни?
Вопрос на самом деле гораздо шире и неочевиднее, чем об авторских мотивах и о неминуемо сопутствующем прижизненному изданию личных записей самоутверждению (наше время социальных сетей уже хорошо освоило жанр дневника публичного, электронного: выбираешь то, что хочешь обсудить или хотя бы сделать видимым, — и пишешь изо дня в день. Но публиковать бумажное, личное, внутреннее, единственное — зачем?). Вопрос — о самой технике писания, так сказать, разноадресованных дневников, о стратегиях обращения с сохраняемым в них временем, с веществом жизни. Как прожитое, проживаемое распределяется в дневниках, писанных только для внутреннего употребления и в тех, что заранее предполагают внешнее прочтение? Что отбирается, что кажется важным, как это сказывается на облике письменной речи?
И вот перед нами два принципиально разноадресованных дневника, два их внятно кристаллизованных (и, пожалуй, во многих отношениях противоположных друг другу) типа: тот, что с самого начала, ещё, наверное, до начала записывания, чувствует (может быть, даже втайне от себя), что будет прочитан, и совсем внутренний разговор с собой — полный одному автору понятных сокращений, стяжек, опущенных звеньев. Сама принадлежность этих записей к дневниковому жанру даёт возможность их, несравнимые, сравнить и задуматься в связи с этим над устройством и смыслом культурной формы личного дневника, а тем самым — и над разнообразием существующих в нашей культуре стратегий самособирания.
МАРК ХАРИТОНОВ. СТЕНОГРАФИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ. 2010–2016. — СПБ.: АЛЕТЕЙЯ, 2019.
( Читать дальше...Свернуть )
Знамя. - № 5. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7279
«Зачем люди ведут дневники?» — задаётся вопросом писатель Марк Харитонов, у которого точно есть по крайней мере один, собственный ответ — он не только уже много лет их ведёт, но, что куда менее типично, регулярно публикует: его «Стенография нового времени» — уже третья в ряду таких изданий. «Стенография конца века», записи 1975–1999 годов, вышла в 2002-м, следующая, «начала века» (2000–2009), — спустя девять лет, в 2011-м, и всё это было жадно прочитано, потому что ведь интересно же, как устроена другая жизнь изнутри, как вообще другим удаётся быть другими… То есть ответ на вопрос, зачем люди дневники читают, вполне очевиден. Зачем пишут — тоже невелика загадка, Харитонов и об этом говорит с самого начала: ну, разные люди, вот и дневники разные — у кого-то для памяти, у кого-то для самоотчёта, у кого-то от одиночества; кто-то черновики собирает для будущего оттачивания, а кто-то — как, например, классический случай, Лев Толстой, — надеется и старается с помощью подённых записей отточить и выпрямить самого себя. Притом разные мотивы, как правило, совмещаются.
Тут как раз ничего неожиданного. Куда более интригует другое: зачем люди свои записи — которые они делали вроде бы для себя — не прячут и не сжигают, но издают, уже при жизни?
Вопрос на самом деле гораздо шире и неочевиднее, чем об авторских мотивах и о неминуемо сопутствующем прижизненному изданию личных записей самоутверждению (наше время социальных сетей уже хорошо освоило жанр дневника публичного, электронного: выбираешь то, что хочешь обсудить или хотя бы сделать видимым, — и пишешь изо дня в день. Но публиковать бумажное, личное, внутреннее, единственное — зачем?). Вопрос — о самой технике писания, так сказать, разноадресованных дневников, о стратегиях обращения с сохраняемым в них временем, с веществом жизни. Как прожитое, проживаемое распределяется в дневниках, писанных только для внутреннего употребления и в тех, что заранее предполагают внешнее прочтение? Что отбирается, что кажется важным, как это сказывается на облике письменной речи?
И вот перед нами два принципиально разноадресованных дневника, два их внятно кристаллизованных (и, пожалуй, во многих отношениях противоположных друг другу) типа: тот, что с самого начала, ещё, наверное, до начала записывания, чувствует (может быть, даже втайне от себя), что будет прочитан, и совсем внутренний разговор с собой — полный одному автору понятных сокращений, стяжек, опущенных звеньев. Сама принадлежность этих записей к дневниковому жанру даёт возможность их, несравнимые, сравнить и задуматься в связи с этим над устройством и смыслом культурной формы личного дневника, а тем самым — и над разнообразием существующих в нашей культуре стратегий самособирания.
МАРК ХАРИТОНОВ. СТЕНОГРАФИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ. 2010–2016. — СПБ.: АЛЕТЕЙЯ, 2019.
( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Сбивчивая музыка
Эссеистика, травелоги, записные книжки, проза «промежуточных» жанров в периодике второй половины 2018 — начала 2019 года. Часть 1: тексты о пространстве.
Знамя. - № 5. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7266
Границы жанра эссе, интересующего нас в этом «Переучёте», принципиально размыты и проницаемы — специально для того, чтобы сквозь них проникали, обогащая, модифицируя, выращивая жанр, свойства разных типов письменного высказывания. Такими высказываниями — пограничными, «промежуточными», как выразилась в своё время Лидия Гинзбург, (намеренно) заблудившимися в (противящемся освоению) пространстве между строгими, дисциплинированными, знающими правила литературными формами, между выдуманным и невыдуманным, черновиком и чистовиком, становящимся и законченным, сюжетным и бессюжетным (а также между разными типами иносюжетности: схваченными в коротких текстах сюжетами мысли, воображения, интуиции) — мы и будем заниматься. А заодно попробуем наметить и некоторые подступы к возможной их, неисследимых, классификации — по крайней мере к приведению наблюдаемого многообразия в некоторый обозримый порядок.
Из всех жанровых ячеек, по которым можно распределить тексты этого рода, главная — эссе в, насколько возможно, строгом смысле. Всё их многоразличие поддаётся делению — с неизбежным, конечно, огрублением — на тексты о пространстве — травелоги и тексты о времени — (авто)биографическом и историческом. Понятно, что эти множества только и делают, что пересекаются и накладываются друг на друга. Но немного разделить всё-таки можно.
Травелоги — путевые записи, повинующиеся, и то не всегда, единственной логике: порядку смены наблюдаемых пространств во времени. Поскольку от диктата иных логик и порядков тексты этого рода стараются уклоняться, у нас есть все основания причесть их к свободолюбивой, открытой возможностям эссеистике.
Характерный пример —( Читать дальше...Свернуть )
Сбивчивая музыка
Эссеистика, травелоги, записные книжки, проза «промежуточных» жанров в периодике второй половины 2018 — начала 2019 года. Часть 1: тексты о пространстве.
Знамя. - № 5. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7266
Границы жанра эссе, интересующего нас в этом «Переучёте», принципиально размыты и проницаемы — специально для того, чтобы сквозь них проникали, обогащая, модифицируя, выращивая жанр, свойства разных типов письменного высказывания. Такими высказываниями — пограничными, «промежуточными», как выразилась в своё время Лидия Гинзбург, (намеренно) заблудившимися в (противящемся освоению) пространстве между строгими, дисциплинированными, знающими правила литературными формами, между выдуманным и невыдуманным, черновиком и чистовиком, становящимся и законченным, сюжетным и бессюжетным (а также между разными типами иносюжетности: схваченными в коротких текстах сюжетами мысли, воображения, интуиции) — мы и будем заниматься. А заодно попробуем наметить и некоторые подступы к возможной их, неисследимых, классификации — по крайней мере к приведению наблюдаемого многообразия в некоторый обозримый порядок.
Из всех жанровых ячеек, по которым можно распределить тексты этого рода, главная — эссе в, насколько возможно, строгом смысле. Всё их многоразличие поддаётся делению — с неизбежным, конечно, огрублением — на тексты о пространстве — травелоги и тексты о времени — (авто)биографическом и историческом. Понятно, что эти множества только и делают, что пересекаются и накладываются друг на друга. Но немного разделить всё-таки можно.
Травелоги — путевые записи, повинующиеся, и то не всегда, единственной логике: порядку смены наблюдаемых пространств во времени. Поскольку от диктата иных логик и порядков тексты этого рода стараются уклоняться, у нас есть все основания причесть их к свободолюбивой, открытой возможностям эссеистике.
Характерный пример —( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла-Гертман
ְ
Дикоросль
(продолжение)
К физиологии трудоголизма
А вот когда занимаешься интересным ― уууууу! тогда не просто обостряется «цветное», синестетическое видение звуков, составляющих соответствующие слова (звуки начинают блестеть, как будто промытые только что прошедшим дождём). Тогда ещё и остро вспоминаются разные запахи ― «фон», второй план сознания всегда же заполнен, при концентрации на событиях переднего плана, разными плохо прослеживаемыми событиями, ― так вот, события «фона» тоже становятся (при [острой] значимости первого плана) ярче и заметнее, даже, как ни удивительно, самоценнее. Яркость и значимость событий «первого плана» обостряет и интенсифицирует всю внутреннюю жизнь в целом, забирая и далёкие глухие её окраины.
Крупинками
…в общем, вся жизнь строится как-то так, будто она ― постоянное намывание золота ― крупинками, крупинками ― из рассыпчатой породы бытия. При ясном понимании того, что на самом-то деле никакой пустой породы нет.
К антропологии чтения
( Читать дальше...Свернуть )
ְ
Дикоросль
(продолжение)
К физиологии трудоголизма
А вот когда занимаешься интересным ― уууууу! тогда не просто обостряется «цветное», синестетическое видение звуков, составляющих соответствующие слова (звуки начинают блестеть, как будто промытые только что прошедшим дождём). Тогда ещё и остро вспоминаются разные запахи ― «фон», второй план сознания всегда же заполнен, при концентрации на событиях переднего плана, разными плохо прослеживаемыми событиями, ― так вот, события «фона» тоже становятся (при [острой] значимости первого плана) ярче и заметнее, даже, как ни удивительно, самоценнее. Яркость и значимость событий «первого плана» обостряет и интенсифицирует всю внутреннюю жизнь в целом, забирая и далёкие глухие её окраины.
Крупинками
…в общем, вся жизнь строится как-то так, будто она ― постоянное намывание золота ― крупинками, крупинками ― из рассыпчатой породы бытия. При ясном понимании того, что на самом-то деле никакой пустой породы нет.
К антропологии чтения
( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла-Гертман
Искусство быть в гостях
Александр Генис. Гость. Туда и обратно. – М.: АСТ, 2018. – 195 с. - (Уроки чтения)
Учительская газета. - № 21. - 21.05.2019.
«Гость» - это, конечно, позиция. И, конечно, принципиальная. Как и в случае предыдущих сборников путевой эссеистики Александра Гениса: «Странник» (2011), «Космополит» (2014), теперь – «Гость». Можно заметить: всякий раз происходит небольшой сдвиг смысла, уточнение. Странник – человек проходящий, неприкаянный, с устойчивым привкусом «странности» в самом своём обозначении. Космополит, гражданин мира – тот, кто всюду свой. Гость – тот, кто, с одной стороны, всюду принят, с другой - не свой, по самому большому счёту, нигде. (Этапы самоосмысления автора в мире?)
«– Философия, – уверяли мудрецы, – искусство чувствовать себя всюду дома.
– Но мне-то, – возражу я, – хочется всюду вести себя как в гостях, в том числе и дома.»
Очередное собрание текстов Гениса об отношениях с разными пространствами и их обитателями – нет, не о нравах разных мест, их диковинах и обыкновениях. И даже не о технике и практике путешествий – хотя об этом искушённый в перемещениях автор знает много интересного: и как распределять внимание («экономно расходовать восторги», «не торопить смену декораций»), и как наделять встречаемое по пути значениями («чтобы отпуск стал путешествием, а турист – странником, нужно каждую поездку толковать как важную веху и счастливую встречу»), и как обращаться с отведённым на странствие временем, и как не давать пережитому пропасть, и как сохранять разные виды впечатлений («…помогает записная книжка. В нее попадают мелочи. Случайные, как капля дождя или сорванная травинка, они служат мнемоническим устройством. Понятная одному мне зарубка на памяти, ведущая к тому чудесному мгновению, когда невиданный прежде пустяк врывается в сознание, вызывая в нем переполох и резонанс. А “Джоконду” я и так не забуду»).
Все описания путей, практик, впечатлений здесь – только средство показать –( Читать дальше...Свернуть )
Искусство быть в гостях
Александр Генис. Гость. Туда и обратно. – М.: АСТ, 2018. – 195 с. - (Уроки чтения)
Учительская газета. - № 21. - 21.05.2019.
«Гость» - это, конечно, позиция. И, конечно, принципиальная. Как и в случае предыдущих сборников путевой эссеистики Александра Гениса: «Странник» (2011), «Космополит» (2014), теперь – «Гость». Можно заметить: всякий раз происходит небольшой сдвиг смысла, уточнение. Странник – человек проходящий, неприкаянный, с устойчивым привкусом «странности» в самом своём обозначении. Космополит, гражданин мира – тот, кто всюду свой. Гость – тот, кто, с одной стороны, всюду принят, с другой - не свой, по самому большому счёту, нигде. (Этапы самоосмысления автора в мире?)
«– Философия, – уверяли мудрецы, – искусство чувствовать себя всюду дома.
– Но мне-то, – возражу я, – хочется всюду вести себя как в гостях, в том числе и дома.»
Очередное собрание текстов Гениса об отношениях с разными пространствами и их обитателями – нет, не о нравах разных мест, их диковинах и обыкновениях. И даже не о технике и практике путешествий – хотя об этом искушённый в перемещениях автор знает много интересного: и как распределять внимание («экономно расходовать восторги», «не торопить смену декораций»), и как наделять встречаемое по пути значениями («чтобы отпуск стал путешествием, а турист – странником, нужно каждую поездку толковать как важную веху и счастливую встречу»), и как обращаться с отведённым на странствие временем, и как не давать пережитому пропасть, и как сохранять разные виды впечатлений («…помогает записная книжка. В нее попадают мелочи. Случайные, как капля дождя или сорванная травинка, они служат мнемоническим устройством. Понятная одному мне зарубка на памяти, ведущая к тому чудесному мгновению, когда невиданный прежде пустяк врывается в сознание, вызывая в нем переполох и резонанс. А “Джоконду” я и так не забуду»).
Все описания путей, практик, впечатлений здесь – только средство показать –( Читать дальше...Свернуть )
Еврейская панорама. - № 5 (59). - 2019.
Татьяна Верба. Звезда для Давида. – Б.м.: ЛитРес: Самиздат, 2018. – 35 с. ISBN не указан
«…это была до невозможности старая, потертая металлическая коробочка. На крышке была нарисована порядком потускневшая от времени синяя шестиконечная звезда, которая тускло мерцала на облезлой металлической поверхности. <…> Конечно же, я подняла крышечку…»
И тут девочке открывается, в облике «пожелтевшего, почти рассыпавшегося от времени листка бумаги, исписанного мелкими синими буковками <…> на неизвестном <…> языке», ход в глубину неизведанного ею, даже не упоминавшегося тогда взрослыми мира, а нам - ещё одна история еврейской семьи, вписанной в окаянную историю своего века. И есть у неё сквозная тема - мечта об Израиле, зов звезды Давида.
Фамильная хроника Френкелей охватывает два континента (и две реальности: явь и сны) и движется во времени нелинейно. Начинаясь в Киеве 1917-го (из дома едва ушли вломившиеся туда красноармейцы), перенесясь в Америку того же года, затем из Киева 1937-го, где ЧК губит главу семейства, она отправляется в Польшу 1921-го - после Первой мировой прошло всего три года, а «чёрные тучи» уже сгущаются над Европой, - надо бросать всё, ехать в Палестину. Отваживаются немногие. Оттуда рассказ добирается до смертного 1941-го, когда немцы в Киеве расстреливают евреев, а детей бросают умирать в известковую яму; заходит в жуткий 1951-й, когда одного из членов семьи отправляют в лагерь за цитату из Шиллера… - и счастливо заканчивается в Иерусалиме 1948 года, когда вместе с юным государством Израиль рождается новый представитель рода, мальчик Давид.
В конце читателя ждёт кулинарный комментарий к этой истории – рецепты от бабушки Голды: форшмака, сырной закуски и рыбы фиш. Но без еврейской бабушки, настаивает автор, ничего толком не выйдет. «Талант в кулинарии передаётся по женской линии, как особый генетический код. Специально не пишу пропорции продуктов, это необходимо прочувствовать, еда требует доверительной мудрости. Доверьтесь своей интуиции.» Надо попробовать!
Ольга Балла-Гертман
Татьяна Верба. Звезда для Давида. – Б.м.: ЛитРес: Самиздат, 2018. – 35 с. ISBN не указан
«…это была до невозможности старая, потертая металлическая коробочка. На крышке была нарисована порядком потускневшая от времени синяя шестиконечная звезда, которая тускло мерцала на облезлой металлической поверхности. <…> Конечно же, я подняла крышечку…»
И тут девочке открывается, в облике «пожелтевшего, почти рассыпавшегося от времени листка бумаги, исписанного мелкими синими буковками <…> на неизвестном <…> языке», ход в глубину неизведанного ею, даже не упоминавшегося тогда взрослыми мира, а нам - ещё одна история еврейской семьи, вписанной в окаянную историю своего века. И есть у неё сквозная тема - мечта об Израиле, зов звезды Давида.
Фамильная хроника Френкелей охватывает два континента (и две реальности: явь и сны) и движется во времени нелинейно. Начинаясь в Киеве 1917-го (из дома едва ушли вломившиеся туда красноармейцы), перенесясь в Америку того же года, затем из Киева 1937-го, где ЧК губит главу семейства, она отправляется в Польшу 1921-го - после Первой мировой прошло всего три года, а «чёрные тучи» уже сгущаются над Европой, - надо бросать всё, ехать в Палестину. Отваживаются немногие. Оттуда рассказ добирается до смертного 1941-го, когда немцы в Киеве расстреливают евреев, а детей бросают умирать в известковую яму; заходит в жуткий 1951-й, когда одного из членов семьи отправляют в лагерь за цитату из Шиллера… - и счастливо заканчивается в Иерусалиме 1948 года, когда вместе с юным государством Израиль рождается новый представитель рода, мальчик Давид.
В конце читателя ждёт кулинарный комментарий к этой истории – рецепты от бабушки Голды: форшмака, сырной закуски и рыбы фиш. Но без еврейской бабушки, настаивает автор, ничего толком не выйдет. «Талант в кулинарии передаётся по женской линии, как особый генетический код. Специально не пишу пропорции продуктов, это необходимо прочувствовать, еда требует доверительной мудрости. Доверьтесь своей интуиции.» Надо попробовать!
Ольга Балла-Гертман
Еврейская панорама. - № 5 (59). - 2019.
Дэвид Керцер. Похищение Эдгардо Мортары / Перевод Татьяны Азаркович. – М.: АСТ: CORPUS, 2018. – 544 с. ISBN 978-5-17-101766-8
Он существовал на самом деле – мальчик, с «похищения» которого начинается книга. На самом деле, 23 июня 1858 года полиция изъяла шестилетнего Эдгардо у родителей открыто, даже законно – по приказу папы Пия IX. Еврейская семья Мортара жила в Болонье, бывшей тогда в составе Папского государства. Властям стало известно: служанка-католичка тайно крестила Эдгардо во время болезни, опасаясь, что он умрёт и попадёт в ад. Закон запрещал евреям воспитывать христианских детей – даже собственных.
Исследование американского историка – о том, как борьба родителей за возвращение сына вышла за пределы болонской еврейской общины: в неё включились влиятельнейшие люди Европы, вплоть до Ротшильдов и Наполеона III; о том, какую роль эта история сыграла в ослаблении Ватикана и в объединении Италии; как в судьбе маленького еврея «отразилось зарождение современных представлений о личности и государстве, гражданской солидарности и свободе вероисповедания».
Нет, мальчика не вернули. Но его история стала частью конца эпохи.
Самое удивительное: Эдгардо – очень любивший своих родителей, позже восстановивший с ними связь - не чувствовал себя жертвой. Он стал не просто христианином: священником. Известный своей учёностью, он проповедовал на шести языках, посвятил жизнь распространению веры, «неустанно пел хвалу Господу Иисусу Христу и разъезжал по всей Европе», рассказывая среди прочего и собственную историю. Для него это была история о вере и надежде - «о том, как Господь сделал своим орудием простую, неграмотную девушку-служанку, чтобы наделить маленького ребенка чудесной способностью воспринять божественную благодать, и таким образом вызволил его из еврейской семьи».
Проживший огромную жизнь Мортара умер в бельгийском аббатстве на 89-м году, в марте 1940-го. «А через два месяца в Бельгию хлынули немецкие солдаты и начали охоту на людей, в чьих жилах текла еврейская кровь.»
Ольга Балла-Гертман
Дэвид Керцер. Похищение Эдгардо Мортары / Перевод Татьяны Азаркович. – М.: АСТ: CORPUS, 2018. – 544 с. ISBN 978-5-17-101766-8
Он существовал на самом деле – мальчик, с «похищения» которого начинается книга. На самом деле, 23 июня 1858 года полиция изъяла шестилетнего Эдгардо у родителей открыто, даже законно – по приказу папы Пия IX. Еврейская семья Мортара жила в Болонье, бывшей тогда в составе Папского государства. Властям стало известно: служанка-католичка тайно крестила Эдгардо во время болезни, опасаясь, что он умрёт и попадёт в ад. Закон запрещал евреям воспитывать христианских детей – даже собственных.
Исследование американского историка – о том, как борьба родителей за возвращение сына вышла за пределы болонской еврейской общины: в неё включились влиятельнейшие люди Европы, вплоть до Ротшильдов и Наполеона III; о том, какую роль эта история сыграла в ослаблении Ватикана и в объединении Италии; как в судьбе маленького еврея «отразилось зарождение современных представлений о личности и государстве, гражданской солидарности и свободе вероисповедания».
Нет, мальчика не вернули. Но его история стала частью конца эпохи.
Самое удивительное: Эдгардо – очень любивший своих родителей, позже восстановивший с ними связь - не чувствовал себя жертвой. Он стал не просто христианином: священником. Известный своей учёностью, он проповедовал на шести языках, посвятил жизнь распространению веры, «неустанно пел хвалу Господу Иисусу Христу и разъезжал по всей Европе», рассказывая среди прочего и собственную историю. Для него это была история о вере и надежде - «о том, как Господь сделал своим орудием простую, неграмотную девушку-служанку, чтобы наделить маленького ребенка чудесной способностью воспринять божественную благодать, и таким образом вызволил его из еврейской семьи».
Проживший огромную жизнь Мортара умер в бельгийском аббатстве на 89-м году, в марте 1940-го. «А через два месяца в Бельгию хлынули немецкие солдаты и начали охоту на людей, в чьих жилах текла еврейская кровь.»
Ольга Балла-Гертман
Еврейская панорама. - № 5 (59). - 2019.
Игорь Губерман. Десятый дневник. – М.: Эксмо, 2018. – 249 с. – (Проза и Гарики) ISBN 978-5-04-097486-3
«Десятый дневник» Игоря Губермана открывает автобиографическая проза. «Гарики» следуют за нею, образуя основную часть книги. Прозаические главы – разнообразный, чуждый всякой системе (и даже хронологическому порядку) – что, мол, вспомнилось, о том и пишу, - комментарий к тому изумляющему автора обстоятельству, что он достиг целых восьмидесяти лет – «раньше никогда бы не подумал».
Прозаическая часть – россыпь случаев из жизни, баек, анекдотов, историй. Иногда - горьких и трагических, как, скажем, история Рауля Валленберга, спасавшего венгерских евреев и убитого в Советском Союзе при обречённых на непрояснённость обстоятельствах. Но куда чаще они - забавные, смешные, экзотичные, вроде участия автора в съезде коренных малочисленных народов Севера – где он, конечно же, не мог не встретить соплеменника, «который принялся уныло хвалить» его стихи и прозу.
«– А вы-то здесь кто? – невежливо спросил я его.
– Я мэнээс, – ответил он, и я обрадовался, что сразу понял. Младший научный сотрудник – типичная для еврея должность.
– Нет, – опроверг он мою догадку. – Я – малочисленный народ Севера.
– Но это съезд коренных народов, а вы разве коренной? – упёрся я.
– А где мы коренные? – укоризненно ответил он.
“В Израиле!” – чуть не закричал во мне израильский патриот.
Он молча пожал плечами и вернулся в пёструю толпу коренных народов Севера.»
Гарики, как поэзии и положено, собирают пережитое в плотные, компактные формулы.
«Нет особости в жизни моей —
было весело, трудно, печально;
русский автор еврейских кровей,
выжил я совершенно случайно.»
Книга очень еврейская не только по направлению внимания - по самой интонации, по неразделимости веселья и горечи, иронии и печали. Этот по видимости лёгкий, как бы даже необязательный разговор на самом деле – вписывание себя и в судьбу собственного народа, и в мировую историю, и в судьбы мира в целом. Разве что – без пафоса, который автору категорически чужд.
Ольга Балла-Гертман
Игорь Губерман. Десятый дневник. – М.: Эксмо, 2018. – 249 с. – (Проза и Гарики) ISBN 978-5-04-097486-3
«Десятый дневник» Игоря Губермана открывает автобиографическая проза. «Гарики» следуют за нею, образуя основную часть книги. Прозаические главы – разнообразный, чуждый всякой системе (и даже хронологическому порядку) – что, мол, вспомнилось, о том и пишу, - комментарий к тому изумляющему автора обстоятельству, что он достиг целых восьмидесяти лет – «раньше никогда бы не подумал».
Прозаическая часть – россыпь случаев из жизни, баек, анекдотов, историй. Иногда - горьких и трагических, как, скажем, история Рауля Валленберга, спасавшего венгерских евреев и убитого в Советском Союзе при обречённых на непрояснённость обстоятельствах. Но куда чаще они - забавные, смешные, экзотичные, вроде участия автора в съезде коренных малочисленных народов Севера – где он, конечно же, не мог не встретить соплеменника, «который принялся уныло хвалить» его стихи и прозу.
«– А вы-то здесь кто? – невежливо спросил я его.
– Я мэнээс, – ответил он, и я обрадовался, что сразу понял. Младший научный сотрудник – типичная для еврея должность.
– Нет, – опроверг он мою догадку. – Я – малочисленный народ Севера.
– Но это съезд коренных народов, а вы разве коренной? – упёрся я.
– А где мы коренные? – укоризненно ответил он.
“В Израиле!” – чуть не закричал во мне израильский патриот.
Он молча пожал плечами и вернулся в пёструю толпу коренных народов Севера.»
Гарики, как поэзии и положено, собирают пережитое в плотные, компактные формулы.
«Нет особости в жизни моей —
было весело, трудно, печально;
русский автор еврейских кровей,
выжил я совершенно случайно.»
Книга очень еврейская не только по направлению внимания - по самой интонации, по неразделимости веселья и горечи, иронии и печали. Этот по видимости лёгкий, как бы даже необязательный разговор на самом деле – вписывание себя и в судьбу собственного народа, и в мировую историю, и в судьбы мира в целом. Разве что – без пафоса, который автору категорически чужд.
Ольга Балла-Гертман
Еврейская панорама. - № 5 (59). - 2019
Лев Симкин. Собибор / Послесловие. – М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2019. – 304 с. – (Памяти XX века) ISBN 978-5-17-113047-3
«Это сейчас о нём все знают, - говорит о своём герое автор, - а всего шесть лет назад мало кто слышал имя Александра Печерского.» Тогда, в 2013-м, вышла книга «Полтора часа возмездия», в которой, на основании собранных документов и воспоминаний друзей и родных Александра Ароновича Печерского, писатель Лев Симкин восстанавливал жизнь советского офицера, возглавившего восстание в Собиборе - лагере смерти, предназначенном для «окончательного решения еврейского вопроса».
Он вызывал эту жизнь из забвения. О Собиборе, признаёт автор, «написаны тысячи страниц» - но книг о судьбе ключевой фигуры восстания до тех пор не было. Более того, в книгах о лагере – где были только евреи «и никого другого среди восставших быть не могло» - слово «еврей» не упоминалось. В книгах самого Печерского тоже.
Собиборское восстание, воплотившее «еврейскую мечту – наказать извергов, пытавшихся стереть с лица целый народ», не было ни единственным восстанием евреев-смертников в концлагерях, ни первым, ни последним. И всё-таки оно было уникальным — «и по числу убитых эсэсовцев, и по числу вырвавшихся на свободу». Организатору же его потребовалось на подготовку восстания ровно столько, сколько он пробыл в лагере, - двадцать два дня.
Теперь Симкин продолжает разговор о своём герое, рассказывая о его жизни после войны и о том, как менялось официальное отношение к подвигу узников Собибора. За минувшие шесть лет были обнаружены новые документы – и появились новые мифы. «Есть такая профессия, - комментирует автор, - мифы опровергать».
Верующим иудеем Печерский не был и не стал. В еврейскую судьбу его обратила война. «Можно уйти сколь угодно далеко от еврейства, – говорит цитируемый автором Юлий Эдельштейн, - не интересоваться своими корнями, почти полностью ассимилироваться. Но есть какая-то таинственная нить, которая соединяет тебя со всем тем, что ты, казалось бы, отбросил в сторону.»
Ольга Балла-Гертман
Лев Симкин. Собибор / Послесловие. – М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2019. – 304 с. – (Памяти XX века) ISBN 978-5-17-113047-3
«Это сейчас о нём все знают, - говорит о своём герое автор, - а всего шесть лет назад мало кто слышал имя Александра Печерского.» Тогда, в 2013-м, вышла книга «Полтора часа возмездия», в которой, на основании собранных документов и воспоминаний друзей и родных Александра Ароновича Печерского, писатель Лев Симкин восстанавливал жизнь советского офицера, возглавившего восстание в Собиборе - лагере смерти, предназначенном для «окончательного решения еврейского вопроса».
Он вызывал эту жизнь из забвения. О Собиборе, признаёт автор, «написаны тысячи страниц» - но книг о судьбе ключевой фигуры восстания до тех пор не было. Более того, в книгах о лагере – где были только евреи «и никого другого среди восставших быть не могло» - слово «еврей» не упоминалось. В книгах самого Печерского тоже.
Собиборское восстание, воплотившее «еврейскую мечту – наказать извергов, пытавшихся стереть с лица целый народ», не было ни единственным восстанием евреев-смертников в концлагерях, ни первым, ни последним. И всё-таки оно было уникальным — «и по числу убитых эсэсовцев, и по числу вырвавшихся на свободу». Организатору же его потребовалось на подготовку восстания ровно столько, сколько он пробыл в лагере, - двадцать два дня.
Теперь Симкин продолжает разговор о своём герое, рассказывая о его жизни после войны и о том, как менялось официальное отношение к подвигу узников Собибора. За минувшие шесть лет были обнаружены новые документы – и появились новые мифы. «Есть такая профессия, - комментирует автор, - мифы опровергать».
Верующим иудеем Печерский не был и не стал. В еврейскую судьбу его обратила война. «Можно уйти сколь угодно далеко от еврейства, – говорит цитируемый автором Юлий Эдельштейн, - не интересоваться своими корнями, почти полностью ассимилироваться. Но есть какая-то таинственная нить, которая соединяет тебя со всем тем, что ты, казалось бы, отбросил в сторону.»
Ольга Балла-Гертман
Ольга Балла
Сразу после детства
Дружба народов. - 2019. - № 5.
Вадим Муратханов. Цветы и зола. – М.: Воймега, 2019. – 68 с.
Вопреки тому, что – неведомо на каком основании - обещает нам аннотация к новому, уже восьмому поэтическому сборнику Вадима Муратханова, «Цветы и зола», - уж точно не «наивная поэзия» и даже не «опыт обращения к ней». Внешняя сдержанность включённых сюда текстов – действительно способная иногда производить (обманчивое) впечатление простоты и нередко (но тоже не всегда) в самом деле очень родственная детскости - не должна вводить в заблуждение. Это – опыт радикально отличного от наивности чувствования и выговаривания мира, не просто сложного, но осознанно-сложного, ожидающего от читателя сопоставимой по сложности рефлексии – и активной культурной памяти.
Начать хотя бы с того (хотя это тут не главное), что ( Читать дальше...Свернуть )
Сразу после детства
Дружба народов. - 2019. - № 5.
Вадим Муратханов. Цветы и зола. – М.: Воймега, 2019. – 68 с.
Вопреки тому, что – неведомо на каком основании - обещает нам аннотация к новому, уже восьмому поэтическому сборнику Вадима Муратханова, «Цветы и зола», - уж точно не «наивная поэзия» и даже не «опыт обращения к ней». Внешняя сдержанность включённых сюда текстов – действительно способная иногда производить (обманчивое) впечатление простоты и нередко (но тоже не всегда) в самом деле очень родственная детскости - не должна вводить в заблуждение. Это – опыт радикально отличного от наивности чувствования и выговаривания мира, не просто сложного, но осознанно-сложного, ожидающего от читателя сопоставимой по сложности рефлексии – и активной культурной памяти.
Начать хотя бы с того (хотя это тут не главное), что ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла-Гертман
ְДикоросль-24
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/balla
Дежурный по апрелю
Выпуклый, хорошо артикулированный апрель ― вплоть до некоторой даже преувеличенности, ― апрель, набранный сплошными заглавными буквами. Апрель-декларация. Полный, химически чистый опыт апреля. Апрель Апрельевич, Апрель-по-большому-счёту.
Как остры в нём запахи жизни. Даже ― запах жизни как таковой.
Этим апрелем хочется глубоко дышать ― глубоко вдыхать его в себя. Он очень насыщен сам собой. Его много в каждом глотке воздуха.
Такой апрель ― простейшее (и из убедительнейших) доказательство возможности (даже ― властной реальности) полноты жизни.
Напропалую и сломя голову
( Читать дальше...Свернуть )
ְДикоросль-24
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer4/balla
Дежурный по апрелю
Выпуклый, хорошо артикулированный апрель ― вплоть до некоторой даже преувеличенности, ― апрель, набранный сплошными заглавными буквами. Апрель-декларация. Полный, химически чистый опыт апреля. Апрель Апрельевич, Апрель-по-большому-счёту.
Как остры в нём запахи жизни. Даже ― запах жизни как таковой.
Этим апрелем хочется глубоко дышать ― глубоко вдыхать его в себя. Он очень насыщен сам собой. Его много в каждом глотке воздуха.
Такой апрель ― простейшее (и из убедительнейших) доказательство возможности (даже ― властной реальности) полноты жизни.
Напропалую и сломя голову
( Читать дальше...Свернуть )
Евгений РЕЙН:
"Мой собеседник - прежде всего моя память"
«Учительская газета», №16 от 16 апреля 2019 года. = http://www.ug.ru/archive/78568
«Любой поэтической эпохе нужен свой «патриарх», - писал не так давно критик Сергей Оробий. - Рейн на эту роль прекрасно подходит». Действительно, Евгений Рейн - один из важнейших авторов, писавших и пишущих на русском языке во второй половине XX века. Поэт, прозаик, сценарист, автор множества книг, собеседник и друг крупнейших писателей своего времени и свидетель его важнейших событий, он, несомненно, принадлежит к числу тех, кто решающим образом определил состав поэтического воздуха столетия начиная с пятидесятых.
Он поздно дебютировал формально: первый его поэтический сборник в нашей стране, «Имена мостов», вышел, когда автору (имевшему к тому времени значительный объем публикаций, в том числе в сам- и тамиздате) было уже под пятьдесят. Зато с 1989 года его книги начали издаваться чуть ли не каждый год, и лишь в последние лет десять стали появляться реже. В одном из своих стихотворений поэт так прокомментировал эту ситуацию: «И все-таки, я ждал - и я дождался, // теперь - держись. // Но я не твой противник, государство, // Я - просто жизнь».
В разговоре с поэтом нам не хотелось делать главным предметом обсуждения прошлое, превращая разговор в подведение итогов, а собеседника (разумеется, живого классика) - в фигуру хрестоматийную и статичную. Куда важнее понять поэта в настоящем, в его сегодняшнем культурном присутствии, тем более что он активно работает и сегодня (в новом веке у него вышло уже девять книг, и это наверняка не предел, Рейн продолжает публиковать новые стихи и эссе в толстых литературных журналах - в «Новом мире», «Знамени», «Дружбе народов», «Звезде») и воспитывает молодых поэтов, ведя семинар в Литературном институте им. А.М.Горького. Об этом Евгений Рейн говорит в эксклюзивном интервью «Учительской газете».
- Евгений Борисович, что у вас пишется сейчас? Чем вы сейчас живете, что привлекает ваше внимание в литературе и за ее пределами?
- Я сейчас ( Читать дальше...Свернуть )
"Мой собеседник - прежде всего моя память"
«Учительская газета», №16 от 16 апреля 2019 года. = http://www.ug.ru/archive/78568
«Любой поэтической эпохе нужен свой «патриарх», - писал не так давно критик Сергей Оробий. - Рейн на эту роль прекрасно подходит». Действительно, Евгений Рейн - один из важнейших авторов, писавших и пишущих на русском языке во второй половине XX века. Поэт, прозаик, сценарист, автор множества книг, собеседник и друг крупнейших писателей своего времени и свидетель его важнейших событий, он, несомненно, принадлежит к числу тех, кто решающим образом определил состав поэтического воздуха столетия начиная с пятидесятых.
Он поздно дебютировал формально: первый его поэтический сборник в нашей стране, «Имена мостов», вышел, когда автору (имевшему к тому времени значительный объем публикаций, в том числе в сам- и тамиздате) было уже под пятьдесят. Зато с 1989 года его книги начали издаваться чуть ли не каждый год, и лишь в последние лет десять стали появляться реже. В одном из своих стихотворений поэт так прокомментировал эту ситуацию: «И все-таки, я ждал - и я дождался, // теперь - держись. // Но я не твой противник, государство, // Я - просто жизнь».
В разговоре с поэтом нам не хотелось делать главным предметом обсуждения прошлое, превращая разговор в подведение итогов, а собеседника (разумеется, живого классика) - в фигуру хрестоматийную и статичную. Куда важнее понять поэта в настоящем, в его сегодняшнем культурном присутствии, тем более что он активно работает и сегодня (в новом веке у него вышло уже девять книг, и это наверняка не предел, Рейн продолжает публиковать новые стихи и эссе в толстых литературных журналах - в «Новом мире», «Знамени», «Дружбе народов», «Звезде») и воспитывает молодых поэтов, ведя семинар в Литературном институте им. А.М.Горького. Об этом Евгений Рейн говорит в эксклюзивном интервью «Учительской газете».
- Евгений Борисович, что у вас пишется сейчас? Чем вы сейчас живете, что привлекает ваше внимание в литературе и за ее пределами?
- Я сейчас ( Читать дальше...Свернуть )
Второй:
Ольга Балла
Рим оборачивается миром
Александра Петрова. Аппендикс. Роман. — М.: Новое литературное обозрение (Художественная серия), 2016.
Знамя. - № 9. – 2017. = http://znamlit.ru/publication.php?id=6712
Одна умнейшая и внимательнейшая читательница, дочитавши роман до двухсотой с чем-то страницы, то есть оставаясь еще в самом его начале, с досадою воскликнула, что — да, написано волшебным языком, но здесь же совершенно ничего не происходит! И непонятно поэтому, на чем все это языковое чудо держится.
Дело, однако, в том, что происходит здесь — все. Настолько «все», насколько подобное способен выдержать литературный текст (вырастающий, между прочим, из почти неисследимого множества частных, личных историй). В некотором смысле… нет, пожалуй, все-таки, во многих смыслах перед нами — роман-утопия. То есть — попытка воплотить утопическую идею романа (на мой взгляд, в значительной мере удавшаяся, что удивительно еще более, поскольку попытки такого рода обыкновенно обречены на провал). Самое любопытное, что это интеллектуальное предприятие затеяно автором в культурную эпоху, которая, казалось бы, давно оставила позади сам проект громадного мирообъемлющего, миромоделирующего романа — того самого Стендалева романа-зеркала, взвалив которое на себя, автор, как известно, идет по большой дороге, заставляя свою громоздкую ношу отражать то небеса, то грязные лужи и ухабы под ногами. Уже к концу ХХ века роман с подобными претензиями стал устойчиво казаться искусственной конструкцией, а намерение отражать мир — по меньшей мере наивным: то ли дело творить собственный мир, альтернативу данному нам в ощущениях, соперничая таким образом с самим Создателем. Однако большие культурные идеи, как мы очередной раз видим, не умирают: они всего лишь находят — или выращивают — себе новое тело. «Аппендикс» оказывается именно этим. Он разворачивает перед изумленными читательскими глазами подробную, насыщенную деталями картину мироздания (в своем роде — просветительскую, поскольку сообщает великое изобилие сведений о жизни людей в разных частях света).
Роман переполняют неисчислимые жизни. Растущие друг из друга, сходящиеся и расходящиеся, они, на самом деле, ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Рим оборачивается миром
Александра Петрова. Аппендикс. Роман. — М.: Новое литературное обозрение (Художественная серия), 2016.
Знамя. - № 9. – 2017. = http://znamlit.ru/publication.php?id=6712
Одна умнейшая и внимательнейшая читательница, дочитавши роман до двухсотой с чем-то страницы, то есть оставаясь еще в самом его начале, с досадою воскликнула, что — да, написано волшебным языком, но здесь же совершенно ничего не происходит! И непонятно поэтому, на чем все это языковое чудо держится.
Дело, однако, в том, что происходит здесь — все. Настолько «все», насколько подобное способен выдержать литературный текст (вырастающий, между прочим, из почти неисследимого множества частных, личных историй). В некотором смысле… нет, пожалуй, все-таки, во многих смыслах перед нами — роман-утопия. То есть — попытка воплотить утопическую идею романа (на мой взгляд, в значительной мере удавшаяся, что удивительно еще более, поскольку попытки такого рода обыкновенно обречены на провал). Самое любопытное, что это интеллектуальное предприятие затеяно автором в культурную эпоху, которая, казалось бы, давно оставила позади сам проект громадного мирообъемлющего, миромоделирующего романа — того самого Стендалева романа-зеркала, взвалив которое на себя, автор, как известно, идет по большой дороге, заставляя свою громоздкую ношу отражать то небеса, то грязные лужи и ухабы под ногами. Уже к концу ХХ века роман с подобными претензиями стал устойчиво казаться искусственной конструкцией, а намерение отражать мир — по меньшей мере наивным: то ли дело творить собственный мир, альтернативу данному нам в ощущениях, соперничая таким образом с самим Создателем. Однако большие культурные идеи, как мы очередной раз видим, не умирают: они всего лишь находят — или выращивают — себе новое тело. «Аппендикс» оказывается именно этим. Он разворачивает перед изумленными читательскими глазами подробную, насыщенную деталями картину мироздания (в своем роде — просветительскую, поскольку сообщает великое изобилие сведений о жизни людей в разных частях света).
Роман переполняют неисчислимые жизни. Растущие друг из друга, сходящиеся и расходящиеся, они, на самом деле, ( Читать дальше...Свернуть )
В растерянности обнаружила, что по небрежению не выложила сюда, во Всехранилище Текстов, два важных для меня текста о важной не только для меня книге. - Первый:
Ольга Балла
Чтобы вылечить пространство и время
Новое литературное обозрение. - № 3(145). - 2017. = https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/145_nlo_3_2017/
Петрова А. Аппендикс: Роман. - М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 832 с.
Едва, осенью прошлого года, писавшийся много лет роман поэта, филолога, переводчика Александры Петровой увидел свет, он немедленно вызвал у читательской аудитории реакции столь же сильные, сколь и противоречивые. Некоторые читатели, причем из числа умных, внимательных и профессиональных, вообще не смогли дочитать его до конца; некоторые удостоили его — подозреваю, тоже не дочитав — оценок пренебрежительных. На противоположном полюсе этого континуума восприятий практически сразу заговорили о том, что мы имеем дело со значительным явлением, открывающим многие новые двери и литературы, и самой неотделимой и неотличимой от нее жизни. С новоустроенным оптическим прибором, через который жизнь можно по-новому увидеть.
Сказать, что роман из жизни иммигрантов и маргиналов в Риме (тема, сама по себе не слишком освоенная русским литературным сознанием) не вписывается в типовые читательские ожидания и раздвигает жанровые рамки, безусловно, можно. Но это было бы не вполне точно — и в каком-то смысле не точно совсем. Жанровые рамки он, конечно, раздвигает, однако во многом за счет того, что включает в себя рамки многих жанров и учитывает — между прочим, вполне точно — ожидания, связанные со многими типами текстов.
Известные ожидания он, впрочем, тоже нарушает, хотя бы уже тем, что ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Чтобы вылечить пространство и время
Новое литературное обозрение. - № 3(145). - 2017. = https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/145_nlo_3_2017/
Петрова А. Аппендикс: Роман. - М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 832 с.
Едва, осенью прошлого года, писавшийся много лет роман поэта, филолога, переводчика Александры Петровой увидел свет, он немедленно вызвал у читательской аудитории реакции столь же сильные, сколь и противоречивые. Некоторые читатели, причем из числа умных, внимательных и профессиональных, вообще не смогли дочитать его до конца; некоторые удостоили его — подозреваю, тоже не дочитав — оценок пренебрежительных. На противоположном полюсе этого континуума восприятий практически сразу заговорили о том, что мы имеем дело со значительным явлением, открывающим многие новые двери и литературы, и самой неотделимой и неотличимой от нее жизни. С новоустроенным оптическим прибором, через который жизнь можно по-новому увидеть.
Сказать, что роман из жизни иммигрантов и маргиналов в Риме (тема, сама по себе не слишком освоенная русским литературным сознанием) не вписывается в типовые читательские ожидания и раздвигает жанровые рамки, безусловно, можно. Но это было бы не вполне точно — и в каком-то смысле не точно совсем. Жанровые рамки он, конечно, раздвигает, однако во многом за счет того, что включает в себя рамки многих жанров и учитывает — между прочим, вполне точно — ожидания, связанные со многими типами текстов.
Известные ожидания он, впрочем, тоже нарушает, хотя бы уже тем, что ( Читать дальше...Свернуть )
скоропись ольги балла
Знамя. - № 4. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7250
Всеволод Зельченко. Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий. — М.: Новое издательство, 2019. — (Новые материалы и исследования по истории русской литературы).
И третий случай — наиболее основательный, наиболее бесстрастный. Единственный текст — в данном случае стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна» — и тот единственный день, которому оно посвящено (даже, строго говоря, несколько его минут!) — берётся в этом случае как оптический прибор для пристальнейшего, детального рассмотрения — формально — судьбоносных июльских событий 1914 года, по существу — целой оборвавшейся тогда эпохи. Все мы помним последнюю строчку этого текста, одним ударом переворачивающую всё, что рассказано во всех предыдущих: «В тот день была объявлена война».
«Одно из самых знаменитых стихотворений в русской литературе», как называет анализируемый текст автор книги Всеволод Зельченко, успело с момента написания в 1918 году обрасти избытком интерпретаций: «её центральный эпизод, — пишет он, — толковали как обращение Ходасевича к своим польским корням и к корням еврейским, как рукопожатие с Пушкиным и с врагом рода человеческого, как аллегорию русско-сербского союза и как уход от послереволюционной действительности в первобытный рай зверей, как соблазн бестиальной жестокости и, наоборот, как индуистское утверждение братства всего живого…»
Да, можно ещё: текст даёт к этому основания. Однако Зельченко и не мыслит умножать уже существующий избыток очередным толкованием написанного. Он идёт не вглубь — а в стороны, но в такие стороны, без которых анализируемый текст немыслим, с которыми он связан разветвлённой сетью связей. Тип предпринятого им исследования, со смиренной точностью обозначаемый автором как комментарий («для пишущего эти строки, — настаивает Зельченко с самого начала, — существенно различие между комментарием и интерпретацией»), напрашивается на название хроноскопии — рассмотрения времени при помощи текста-инструмента, наводящего исследовательский взгляд на резкость именно своей единственностью, точечностью.
Стихотворение, занимающее неполных две страницы, для проговаривания своих контекстов потребовало книги объёмом в полторы сотни страниц, и это очевидным образом не предел.
С тщательностью палеонтолога по тексту-косточке Зельченко воссоздаёт литературный и внелитературный (поди-ка их раздели! — он как раз и не пытается) контекст, в котором стихотворение Ходасевича возникало и воспринималось его современниками (показывая заодно, как и почему именно так оно читалось позднейшими его интерпретаторами). Выявляет устойчивые ассоциации времени, свойственные ему — и ныне уже позабытые — стереотипы (вроде, например, принявшего с некоторых пор «фатальный характер» «отождествления “человек с обезьяной = балканец”»), показывает их происхождение, их эволюцию. Даёт нам расслышать другие голоса, гул этих голосов — из того же хора, в котором прозвучал, обращаясь к понимающим адресатам, голос автора «Обезьяны». Воссоздавая виртуозно-подробный портрет времени, он показывает, как от каждой строчки, от каждого смыслового и образного хода стихотворения тянутся глубокие корни и долгие ветви. И дело тут, по всей видимости, не в особенной гениальности Ходасевича, который всё это замыслил и устроил, но вообще в устройстве литературы как смыслособирающего механизма — работающего во многом помимо авторских намерений.
Об этом-то и говорит нам нечто очень существенное анализ, предпринятый Зельченко, — о том, каким образом громадные объёмы подразумеваемого, припоминаемого, смутно ощущаемого, уверенно знаемого способны умещаться на совсем, казалось бы, небольшом текстовом пространстве.
Знамя. - № 4. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7250
Всеволод Зельченко. Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий. — М.: Новое издательство, 2019. — (Новые материалы и исследования по истории русской литературы).
И третий случай — наиболее основательный, наиболее бесстрастный. Единственный текст — в данном случае стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна» — и тот единственный день, которому оно посвящено (даже, строго говоря, несколько его минут!) — берётся в этом случае как оптический прибор для пристальнейшего, детального рассмотрения — формально — судьбоносных июльских событий 1914 года, по существу — целой оборвавшейся тогда эпохи. Все мы помним последнюю строчку этого текста, одним ударом переворачивающую всё, что рассказано во всех предыдущих: «В тот день была объявлена война».
«Одно из самых знаменитых стихотворений в русской литературе», как называет анализируемый текст автор книги Всеволод Зельченко, успело с момента написания в 1918 году обрасти избытком интерпретаций: «её центральный эпизод, — пишет он, — толковали как обращение Ходасевича к своим польским корням и к корням еврейским, как рукопожатие с Пушкиным и с врагом рода человеческого, как аллегорию русско-сербского союза и как уход от послереволюционной действительности в первобытный рай зверей, как соблазн бестиальной жестокости и, наоборот, как индуистское утверждение братства всего живого…»
Да, можно ещё: текст даёт к этому основания. Однако Зельченко и не мыслит умножать уже существующий избыток очередным толкованием написанного. Он идёт не вглубь — а в стороны, но в такие стороны, без которых анализируемый текст немыслим, с которыми он связан разветвлённой сетью связей. Тип предпринятого им исследования, со смиренной точностью обозначаемый автором как комментарий («для пишущего эти строки, — настаивает Зельченко с самого начала, — существенно различие между комментарием и интерпретацией»), напрашивается на название хроноскопии — рассмотрения времени при помощи текста-инструмента, наводящего исследовательский взгляд на резкость именно своей единственностью, точечностью.
Стихотворение, занимающее неполных две страницы, для проговаривания своих контекстов потребовало книги объёмом в полторы сотни страниц, и это очевидным образом не предел.
С тщательностью палеонтолога по тексту-косточке Зельченко воссоздаёт литературный и внелитературный (поди-ка их раздели! — он как раз и не пытается) контекст, в котором стихотворение Ходасевича возникало и воспринималось его современниками (показывая заодно, как и почему именно так оно читалось позднейшими его интерпретаторами). Выявляет устойчивые ассоциации времени, свойственные ему — и ныне уже позабытые — стереотипы (вроде, например, принявшего с некоторых пор «фатальный характер» «отождествления “человек с обезьяной = балканец”»), показывает их происхождение, их эволюцию. Даёт нам расслышать другие голоса, гул этих голосов — из того же хора, в котором прозвучал, обращаясь к понимающим адресатам, голос автора «Обезьяны». Воссоздавая виртуозно-подробный портрет времени, он показывает, как от каждой строчки, от каждого смыслового и образного хода стихотворения тянутся глубокие корни и долгие ветви. И дело тут, по всей видимости, не в особенной гениальности Ходасевича, который всё это замыслил и устроил, но вообще в устройстве литературы как смыслособирающего механизма — работающего во многом помимо авторских намерений.
Об этом-то и говорит нам нечто очень существенное анализ, предпринятый Зельченко, — о том, каким образом громадные объёмы подразумеваемого, припоминаемого, смутно ощущаемого, уверенно знаемого способны умещаться на совсем, казалось бы, небольшом текстовом пространстве.
скоропись ольги балла
Знамя. - № 4. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7250
Словарь перемен 2015–2016 / Автор-составитель Марина Вишневецкая. М.: Три квадрата, 2018.
Адресованный, согласно аннотации на обложке, «специалистам-филологам, студентам, словесникам, переводчикам, всем, кто интересуется жизнью современного русского языка», словарь Марины Вишневецкой, на самом деле, должен бы быть адресованным (да, по существу, и адресуется) всем, кто, с разной степенью профессиональности — но неизменно с большой степенью личной вовлечённости — интересуется историей идей и ценностей (а с ними — иллюзий, заблуждений, ослеплений, страстей), главным же образом — состоянием нашего несчастного социума и свойственного ему общественного сознания.
И нет, далеко не только — и даже не в первую очередь — политическим его состоянием. Глубже: ценностным, этическим.
Потому что это, конечно, только на поверхности — о языке. По существу, весь словарь — при всей сдержанности интонаций, посредством самой этой сдержанности — страстное публицистическое высказывание и жёсткое этическое суждение.
Словарь — авторский, даже дневниковый; буквально — над словарными статьями проставлены даты, изменения прослежены по месяцам, внутри них — по дням. Вопреки всем словарным обыкновениям, слова выстроены здесь не в алфавитном порядке, но в хронологической последовательности их возникновения.
Вишневецкая продолжает в нём работу, которую начала в «Словаре перемен 2014», вышедшем три года назад в том же издательстве: она вылавливает в воздухе времени (в основном — в электронном его воздухе: в социальных сетях, блогах, средствах массовой информации), собирает, систематизирует слова, которыми время не просто говорит — в которых оно проговаривается. Мемы, неологизмы, популярные фразы, обретающие на какое-то время устойчивость выражения, характерные заимствования из других языков… Обречённая в основной своей массе на скорое забвение, вся эта зудящая злободневность важна своей исключительной чуткостью к тяготениям внутри массового сознания, к перепадам давления внутри него.
(Причём интересно, что русским сегментом интернета автор-составитель не ограничивается, погружая происходящее в широкий контекст: «на полях» (так называется одна из рубрик словаря) она отмечает, какие речевые и словообразовательные новшества случались в то же самое время в других языковых средах — например, в финской. Можно сравнить и, сравнивши, задуматься над различиями и сходствами в составе словесного и несловесного воздуха.)
Это далеко не всегда те слова и словообразования, что имеют отношение к политике. То есть, наряду, скажем, с «подрывом духовных скреп» (посягательством, значит, на идеологические устои современного российского общества), «битвой холодильника с телевизором» (соперничеством за влияние на умы наших сограждан «двух равносильных факторов — экономического кризиса и работы пропагандистской машины») и «страной-агрессором» мы встретим здесь и невинные по внешнему виду фразочки «Ой, всё!» или «Окей, Гугл!». Однако в каждом из случаев это — слова-симптомы, позволяющие проследить хронику повреждения нашего общественного разума, его суеты и слепоты, внутренних окостенений в нём.
Это повреждение началось, конечно, не в 2014 году, положившем начало авторским словарям Вишневецкой. Просто именно тогда оно стало принимать наиболее откровенные, чтобы не сказать — злокачественные формы, что и потребовало особенного жанра для его осмысления: публицистической лексикографии.
Знамя. - № 4. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7250
Словарь перемен 2015–2016 / Автор-составитель Марина Вишневецкая. М.: Три квадрата, 2018.
Адресованный, согласно аннотации на обложке, «специалистам-филологам, студентам, словесникам, переводчикам, всем, кто интересуется жизнью современного русского языка», словарь Марины Вишневецкой, на самом деле, должен бы быть адресованным (да, по существу, и адресуется) всем, кто, с разной степенью профессиональности — но неизменно с большой степенью личной вовлечённости — интересуется историей идей и ценностей (а с ними — иллюзий, заблуждений, ослеплений, страстей), главным же образом — состоянием нашего несчастного социума и свойственного ему общественного сознания.
И нет, далеко не только — и даже не в первую очередь — политическим его состоянием. Глубже: ценностным, этическим.
Потому что это, конечно, только на поверхности — о языке. По существу, весь словарь — при всей сдержанности интонаций, посредством самой этой сдержанности — страстное публицистическое высказывание и жёсткое этическое суждение.
Словарь — авторский, даже дневниковый; буквально — над словарными статьями проставлены даты, изменения прослежены по месяцам, внутри них — по дням. Вопреки всем словарным обыкновениям, слова выстроены здесь не в алфавитном порядке, но в хронологической последовательности их возникновения.
Вишневецкая продолжает в нём работу, которую начала в «Словаре перемен 2014», вышедшем три года назад в том же издательстве: она вылавливает в воздухе времени (в основном — в электронном его воздухе: в социальных сетях, блогах, средствах массовой информации), собирает, систематизирует слова, которыми время не просто говорит — в которых оно проговаривается. Мемы, неологизмы, популярные фразы, обретающие на какое-то время устойчивость выражения, характерные заимствования из других языков… Обречённая в основной своей массе на скорое забвение, вся эта зудящая злободневность важна своей исключительной чуткостью к тяготениям внутри массового сознания, к перепадам давления внутри него.
(Причём интересно, что русским сегментом интернета автор-составитель не ограничивается, погружая происходящее в широкий контекст: «на полях» (так называется одна из рубрик словаря) она отмечает, какие речевые и словообразовательные новшества случались в то же самое время в других языковых средах — например, в финской. Можно сравнить и, сравнивши, задуматься над различиями и сходствами в составе словесного и несловесного воздуха.)
Это далеко не всегда те слова и словообразования, что имеют отношение к политике. То есть, наряду, скажем, с «подрывом духовных скреп» (посягательством, значит, на идеологические устои современного российского общества), «битвой холодильника с телевизором» (соперничеством за влияние на умы наших сограждан «двух равносильных факторов — экономического кризиса и работы пропагандистской машины») и «страной-агрессором» мы встретим здесь и невинные по внешнему виду фразочки «Ой, всё!» или «Окей, Гугл!». Однако в каждом из случаев это — слова-симптомы, позволяющие проследить хронику повреждения нашего общественного разума, его суеты и слепоты, внутренних окостенений в нём.
Это повреждение началось, конечно, не в 2014 году, положившем начало авторским словарям Вишневецкой. Просто именно тогда оно стало принимать наиболее откровенные, чтобы не сказать — злокачественные формы, что и потребовало особенного жанра для его осмысления: публицистической лексикографии.
скоропись ольги балла
Знамя. - № 4. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7250
Книги этого выпуска «Скорописи» — тем вернее, что говорят они о совершенно разных, казалось бы, предметах — дают нам ключи к рассмотрению трёх различно устроенных, вооружённых различными инструментами типов работы со смыслами при решении сходных задач: понимания времени, его исторических отрезков разного масштаба.
Глеб Смирнов. Artodoxia. — М.: РИПОЛ классик, 2019.
Из трёх авторов, книги которых предусмотрительный случай привёл на рецензентский стол на сей раз, наиболее радикален в обобщениях и выводах и наиболее амбициозен в масштабе охватываемой взглядом эпохи — Глеб Смирнов.
Искусствовед по основному роду занятий, в этой своей, совсем небольшой книжице (ничего лишнего, только формулы, касающиеся между тем, ни много ни мало, предельных оснований человеческого существования) он оборачивается историософом и богословом, а в главном предмете своего исследовательского внимания — в точности следуя заданной христианством историософской логике — усматривает Третий (и окончательный?) завет-договор между Богом и человечеством. Соответственно этому структурирует он и мировую историю в целом.
Трёхчастность её, показывает он, очевидным, настоятельным образом следует из несомненной для христиан триипостасности Бога, каждому из лиц Которого соответствует своя, определяемая этим лицом эпоха. Эпохам Отца (Ветхого завета, Закона) и Сына (Нового завета, Любви) идёт на смену эпоха (Святого) Духа, Новейший завет которой — искусство, всё, в целом, как тип отношения с миром и работы с его материалом. Настолько, что имя его впору писать с большой буквы: Искусство.
«Если Ветхий завет не особо жаловал артистичность, а Новый завет породил колоссальный космос артефактов, то Третий полностью зиждется на искусстве, которое тем самым обретает статус самодостаточной институции ярко религиозного типа. Высокая корысть Бога в том, что Его эволюция в сторону исчезновения оборачивается возрастанием искусств.»
«Если, как принято думать, Ветхий завет создан Богом, Новый завет — четырьмя евангелистами и апостолами, то Третий создаётся всеми участниками богоискательского проекта, коллективным трудом титанов языка.»
В общем-то Смирнов и не думает скрывать, что берёт — и усиливает, утрирует, доводит до предела, уводит за предел – то, что все христианские века буквально лежало на поверхности и бросалось в глаза, а в некотором предварительном виде было уже и сформулировано – Иоахимом Флорским, — ересиархом, который впервые заговорил о Третьем завете, которого, к изумлению средневековых читателей, суровый Дант поместил не где-нибудь, а в Раю, и с которого книга, раскрывая, казалось бы, все карты, и начинается.
Искушённые в богословских тонкостях наверняка усмотрят в подозрительно-стройном, вызывающе-изящном построении Смирнова незримые глазу простеца несоответствия и натяжки, нащупают там уязвимые точки. Историкам культуры, несомненно, ещё предстоит проследить исторические корни предлагаемой автором концепции, проверить его выводы на обоснованность, а заодно попытаться провести грань (…не тщетное ли предприятие?) между совершенной серьёзностью его интонаций, с одной стороны, и упорно чудящейся здесь игрой, иронией и провокативностью — с другой.
У простеца же захватывает дух, и он — склонный, в силу своей простоты, очаровываться — не в силах решить, что впечатляет его больше: дерзость ли умственной авантюры автора, красота ли её? — Пожалуй, и то, и другое.
Знамя. - № 4. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7250
Книги этого выпуска «Скорописи» — тем вернее, что говорят они о совершенно разных, казалось бы, предметах — дают нам ключи к рассмотрению трёх различно устроенных, вооружённых различными инструментами типов работы со смыслами при решении сходных задач: понимания времени, его исторических отрезков разного масштаба.
Глеб Смирнов. Artodoxia. — М.: РИПОЛ классик, 2019.
Из трёх авторов, книги которых предусмотрительный случай привёл на рецензентский стол на сей раз, наиболее радикален в обобщениях и выводах и наиболее амбициозен в масштабе охватываемой взглядом эпохи — Глеб Смирнов.
Искусствовед по основному роду занятий, в этой своей, совсем небольшой книжице (ничего лишнего, только формулы, касающиеся между тем, ни много ни мало, предельных оснований человеческого существования) он оборачивается историософом и богословом, а в главном предмете своего исследовательского внимания — в точности следуя заданной христианством историософской логике — усматривает Третий (и окончательный?) завет-договор между Богом и человечеством. Соответственно этому структурирует он и мировую историю в целом.
Трёхчастность её, показывает он, очевидным, настоятельным образом следует из несомненной для христиан триипостасности Бога, каждому из лиц Которого соответствует своя, определяемая этим лицом эпоха. Эпохам Отца (Ветхого завета, Закона) и Сына (Нового завета, Любви) идёт на смену эпоха (Святого) Духа, Новейший завет которой — искусство, всё, в целом, как тип отношения с миром и работы с его материалом. Настолько, что имя его впору писать с большой буквы: Искусство.
«Если Ветхий завет не особо жаловал артистичность, а Новый завет породил колоссальный космос артефактов, то Третий полностью зиждется на искусстве, которое тем самым обретает статус самодостаточной институции ярко религиозного типа. Высокая корысть Бога в том, что Его эволюция в сторону исчезновения оборачивается возрастанием искусств.»
«Если, как принято думать, Ветхий завет создан Богом, Новый завет — четырьмя евангелистами и апостолами, то Третий создаётся всеми участниками богоискательского проекта, коллективным трудом титанов языка.»
В общем-то Смирнов и не думает скрывать, что берёт — и усиливает, утрирует, доводит до предела, уводит за предел – то, что все христианские века буквально лежало на поверхности и бросалось в глаза, а в некотором предварительном виде было уже и сформулировано – Иоахимом Флорским, — ересиархом, который впервые заговорил о Третьем завете, которого, к изумлению средневековых читателей, суровый Дант поместил не где-нибудь, а в Раю, и с которого книга, раскрывая, казалось бы, все карты, и начинается.
Искушённые в богословских тонкостях наверняка усмотрят в подозрительно-стройном, вызывающе-изящном построении Смирнова незримые глазу простеца несоответствия и натяжки, нащупают там уязвимые точки. Историкам культуры, несомненно, ещё предстоит проследить исторические корни предлагаемой автором концепции, проверить его выводы на обоснованность, а заодно попытаться провести грань (…не тщетное ли предприятие?) между совершенной серьёзностью его интонаций, с одной стороны, и упорно чудящейся здесь игрой, иронией и провокативностью — с другой.
У простеца же захватывает дух, и он — склонный, в силу своей простоты, очаровываться — не в силах решить, что впечатляет его больше: дерзость ли умственной авантюры автора, красота ли её? — Пожалуй, и то, и другое.
Ольга Балла
Человек и его невозможность
Игорь Вишневецкий. Неизбирательное сродство: [сборник]. – М.: Издательство «Э», 2018. – 384 с.
Новое литературное обозрение. - № 156 (2). - 2019.
Новый сборник прозы поэта, писателя, кинорежиссёра, историка литературы и музыки Игоря Вишневецкого состоит из трёх больших текстов - и из трёх времён, в которые они отправляют читателя. Книга открывается романом «из 1835 года» с обманчиво-гётевским названием «Неизбирательное сродство» (обманчиво, потому что, по словам самого автора, из всего «Избирательного сродства» Гёте ему пригодилось для его собственных целей лишь заглавие), за ним следуют две повести: венецианская - «Острова в лагуне», действие которой происходит в неопределённо-«наше» время (двухтысячные? Две тысячи десятые? – на улицах Местре, венецианского предместья, по которым проезжает герой, толпятся «стайки безработных сербов, украинцев, тунисцев…» (214)) и не оставляющая сомнений в датировке происходящего, блокадная - «Ленинград».
Понятно, что каждый из этих текстов писался как самостоятельный, с собственными задачами и с собственной, так и хочется сказать, музыкальной темой (автору этих строк не раз приходилось ловить себя на мысли о том, что тексты Вишневецкого, прихотливо-, подчёркнуто-литературные, - ещё прежде всякой литературности – явления музыкальные, интонационные, фонетические, что определяет и словесный состав каждого из них). Однако их совершенно явно объединяют сквозные темы, заявленные уже в первом из них, «Неизбирательном сродстве»: человек и его невозможность, жизнь и смерть, зыбкая граница между ними; обманчивость любви как представительницы жизни (которая, в конечном счёте, оборачивается представительницей вечной её оппонентки), иллюзия и реальность - их неразделимость, неразличимость, перетекание друг в друга, принципиальное – и непреодолимое - расхождение человеческих представлений о мире и того, что происходит «на самом деле»; взаимодействие человека с превосходящими его и непонятными ему силами; обобщённо говоря – ( Читать дальше...Свернуть )
Человек и его невозможность
Игорь Вишневецкий. Неизбирательное сродство: [сборник]. – М.: Издательство «Э», 2018. – 384 с.
Новое литературное обозрение. - № 156 (2). - 2019.
Новый сборник прозы поэта, писателя, кинорежиссёра, историка литературы и музыки Игоря Вишневецкого состоит из трёх больших текстов - и из трёх времён, в которые они отправляют читателя. Книга открывается романом «из 1835 года» с обманчиво-гётевским названием «Неизбирательное сродство» (обманчиво, потому что, по словам самого автора, из всего «Избирательного сродства» Гёте ему пригодилось для его собственных целей лишь заглавие), за ним следуют две повести: венецианская - «Острова в лагуне», действие которой происходит в неопределённо-«наше» время (двухтысячные? Две тысячи десятые? – на улицах Местре, венецианского предместья, по которым проезжает герой, толпятся «стайки безработных сербов, украинцев, тунисцев…» (214)) и не оставляющая сомнений в датировке происходящего, блокадная - «Ленинград».
Понятно, что каждый из этих текстов писался как самостоятельный, с собственными задачами и с собственной, так и хочется сказать, музыкальной темой (автору этих строк не раз приходилось ловить себя на мысли о том, что тексты Вишневецкого, прихотливо-, подчёркнуто-литературные, - ещё прежде всякой литературности – явления музыкальные, интонационные, фонетические, что определяет и словесный состав каждого из них). Однако их совершенно явно объединяют сквозные темы, заявленные уже в первом из них, «Неизбирательном сродстве»: человек и его невозможность, жизнь и смерть, зыбкая граница между ними; обманчивость любви как представительницы жизни (которая, в конечном счёте, оборачивается представительницей вечной её оппонентки), иллюзия и реальность - их неразделимость, неразличимость, перетекание друг в друга, принципиальное – и непреодолимое - расхождение человеческих представлений о мире и того, что происходит «на самом деле»; взаимодействие человека с превосходящими его и непонятными ему силами; обобщённо говоря – ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла-Гертман
Пространство для дыхания. Переписка философа и поэта
И слово слову отвечает. Владимир Бибихин – Ольга Седакова. Письма 1992–2004 годов. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019. – 288 с.
27.03.2019. = https://www.svoboda.org/a/29759008.html
Понятно, что письма, которыми на протяжении двенадцати лет, вплоть до смерти одного из корреспондентов, Владимира Бибихина (1938–2004), обменивались философ и поэт, для нашего, внешнего чтения не предназначались. Они, наверно, не предназначались даже и для перечитывания – и тем вернее, тем точнее образовали цельность, когда спустя много лет оказались наконец, стараниями вдовы Бибихина Ольги Лебедевой, собраны воедино – и перечитаны. Тогда стало понятно и то, что сказанное в них имеет значение не только в частном разговоре двух собеседников, но и за его пределами.
Письма ведь и были продолжением разговора – в ситуациях, когда оказывалось невозможным разговаривать устно. Они "писались, – поясняет в небольшом предисловии к получившейся в результате книге Ольга Седакова, – обыкновенно в летний сезон, с дачи на дачу, или во время разъездов. В городе мы обычно общались иначе. В долгих телефонных беседах мы обсуждали, как сказала наша общая знакомая, “всё на свете и ещё пару вопросов”…"
Совершенно то же происходит и на бумаге: всё на свете и ещё пара вопросов. Разговор, с одной стороны, свободный, с другой – совершенно далёкий от необязательности: о чём бы ни шла речь, она всегда – о самом существенном. Притом почти без того, чтобы существенное называлось хоть по какому бы то ни было из своих имён. Напротив, оно здесь, по большей части, – фигура умолчания. Собеседники, скорее, осторожно указывают на него различными средствами – из особенной корректности не столько даже по отношению друг к другу (хотя и это тоже), сколько по отношению к миру.
А так вообще-то – о чём?
Ну, вообще-то о том, о чём люди обыкновенно ( Читать дальше...Свернуть )
Пространство для дыхания. Переписка философа и поэта
И слово слову отвечает. Владимир Бибихин – Ольга Седакова. Письма 1992–2004 годов. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019. – 288 с.
27.03.2019. = https://www.svoboda.org/a/29759008.html
Понятно, что письма, которыми на протяжении двенадцати лет, вплоть до смерти одного из корреспондентов, Владимира Бибихина (1938–2004), обменивались философ и поэт, для нашего, внешнего чтения не предназначались. Они, наверно, не предназначались даже и для перечитывания – и тем вернее, тем точнее образовали цельность, когда спустя много лет оказались наконец, стараниями вдовы Бибихина Ольги Лебедевой, собраны воедино – и перечитаны. Тогда стало понятно и то, что сказанное в них имеет значение не только в частном разговоре двух собеседников, но и за его пределами.
Письма ведь и были продолжением разговора – в ситуациях, когда оказывалось невозможным разговаривать устно. Они "писались, – поясняет в небольшом предисловии к получившейся в результате книге Ольга Седакова, – обыкновенно в летний сезон, с дачи на дачу, или во время разъездов. В городе мы обычно общались иначе. В долгих телефонных беседах мы обсуждали, как сказала наша общая знакомая, “всё на свете и ещё пару вопросов”…"
Совершенно то же происходит и на бумаге: всё на свете и ещё пара вопросов. Разговор, с одной стороны, свободный, с другой – совершенно далёкий от необязательности: о чём бы ни шла речь, она всегда – о самом существенном. Притом почти без того, чтобы существенное называлось хоть по какому бы то ни было из своих имён. Напротив, оно здесь, по большей части, – фигура умолчания. Собеседники, скорее, осторожно указывают на него различными средствами – из особенной корректности не столько даже по отношению друг к другу (хотя и это тоже), сколько по отношению к миру.
А так вообще-то – о чём?
Ну, вообще-то о том, о чём люди обыкновенно ( Читать дальше...Свернуть )
Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. - В 2004 году у меня грохнулся жёсткий диск, на котором было всё, всё, ВСЁ... и можно было смириться с тем, что некоторых текстов я уже никогда не увижу. Но интернет сохраняет всё, особенно слова. Так таинственным образом нашёлся текстичек непредставимо далёкого 2000 года, о котором (и о годе, и о тексте) я уже почти не верю, что он был на самом деле.
Глазами скептической эпохи
Ольга Балла
НГ-Ex Libris. - 13.04.2000. = http://www.ng.ru/ng_exlibris/2000-04-13/4_sceptic_eyes.html
Флек Людвик. Возникновение и развитие научного факта: Введение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива. Сост., ред., предисловие, пер. с англ., нем., польск. яз. Поруса В.Н. - М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999, 220 с.
Хотя автор в выходных данных книги упорно называется Людвигом - это всего лишь опечатка, а вовсе не знак принадлежности философа к немецкой языковой среде и к немецкому же культурному кругу. Со средой и культурным кругом все достаточно сложно. Языковая среда - исходная - была польская, культурная принадлежность - европейская; культурная же значимость вполне может быть названа мировой. Людвик - все-таки - Флек, один из создателей физиогномически-характерного для ХХ века типа теоретического взгляда, именуемого социологией знания, родился в 1896 году во Львове - на перекрестье империй, в семье европейски образованных польских евреев. Стал медиком, практиковал как врач в Пшемысле и Львове, затем работал в частной бактериологической лаборатории, которую сам же и основал. Успел он побывать и в советском "культурном кругу" - после того, как его родной Львов вместе со всей Западной Украиной оказался присоединенным к СССР; а с оккупацией города в июне 1941 года немцами Флек с семьей попал в еврейское гетто. Он продолжал работать по специальности и там (разрабатывал методы массового производства противотифозных вакцин), и даже в Освенциме и Бухенвальде, куда его - специалиста европейского класса - фашисты вывезли, чтобы использовать его знания. Не имея возможности отказаться (его жена и сын были в это время в другом концлагере, и от согласия Флека на сотрудничество зависела их жизнь), он использовал эту ситуацию для проверки своих гипотез 30-х годов о влиянии исследовательского коллектива на содержание идей - а кроме того, участвовал в саботаже заключенных-исследователей (они разрабатывали заведомо неэффективный метод изготовления вакцины), который каждую минуту мог стоить им жизни. Бежав из Бухенвальда перед самым освобождением его американскими войсками, Флек после войны вернулся в Польшу, через несколько лет стал академиком и членом президиума Академии наук, а последние 4 года жизни работал в Израиле, где и умер, не успев прочитать подготовленный им курс лекций по философии науки в Еврейском университете Иерусалима, 5 июня 1961 года.
При жизни Флека знали и ценили главным образом как микробиолога; как философ он оставался в тени. Это обусловлено прежде всего тем, что в философии науки того времени, когда активно работал Флек, задавали тон совсем иначе настроенные теоретики: в 30-е годы - и вплоть до 50-х - в философии науки господствовало движение, сводившее ее, философию науки, к логическому анализу языка научных теорий. Флек оказался востребованным только в конце 50-х - начале 60-х годов, когда стиль мышления его коллег - философов науки изменился и проблемы единства когнитивного и социального аспектов науки снова оказались в центре их внимания. Именно тогда его и прочитал - и дал новую, активную жизнь его идеям - один из властителей дум времени Томас Кун.
В сборник вошла прежде всего классическая монография Флека "Возникновение и развитие научного факта" - та самая, которую называет в предисловии к своей книге Кун, говоря о ней (в 1962-м!) как о "почти неизвестной". С тех пор она стала ненамного более известной: известны больше ее последствия. Вышла же она впервые в Базеле в 1935 году: то есть, можно сказать, за эпоху до Куна.
Интеллектуалам этого времени вообще казалось привлекательным и убедительным ( Читать дальше...Свернуть )
Глазами скептической эпохи
Ольга Балла
НГ-Ex Libris. - 13.04.2000. = http://www.ng.ru/ng_exlibris/2000-04-13/4_sceptic_eyes.html
Флек Людвик. Возникновение и развитие научного факта: Введение в теорию стиля мышления и мыслительного коллектива. Сост., ред., предисловие, пер. с англ., нем., польск. яз. Поруса В.Н. - М.: Идея-Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999, 220 с.
Хотя автор в выходных данных книги упорно называется Людвигом - это всего лишь опечатка, а вовсе не знак принадлежности философа к немецкой языковой среде и к немецкому же культурному кругу. Со средой и культурным кругом все достаточно сложно. Языковая среда - исходная - была польская, культурная принадлежность - европейская; культурная же значимость вполне может быть названа мировой. Людвик - все-таки - Флек, один из создателей физиогномически-характерного для ХХ века типа теоретического взгляда, именуемого социологией знания, родился в 1896 году во Львове - на перекрестье империй, в семье европейски образованных польских евреев. Стал медиком, практиковал как врач в Пшемысле и Львове, затем работал в частной бактериологической лаборатории, которую сам же и основал. Успел он побывать и в советском "культурном кругу" - после того, как его родной Львов вместе со всей Западной Украиной оказался присоединенным к СССР; а с оккупацией города в июне 1941 года немцами Флек с семьей попал в еврейское гетто. Он продолжал работать по специальности и там (разрабатывал методы массового производства противотифозных вакцин), и даже в Освенциме и Бухенвальде, куда его - специалиста европейского класса - фашисты вывезли, чтобы использовать его знания. Не имея возможности отказаться (его жена и сын были в это время в другом концлагере, и от согласия Флека на сотрудничество зависела их жизнь), он использовал эту ситуацию для проверки своих гипотез 30-х годов о влиянии исследовательского коллектива на содержание идей - а кроме того, участвовал в саботаже заключенных-исследователей (они разрабатывали заведомо неэффективный метод изготовления вакцины), который каждую минуту мог стоить им жизни. Бежав из Бухенвальда перед самым освобождением его американскими войсками, Флек после войны вернулся в Польшу, через несколько лет стал академиком и членом президиума Академии наук, а последние 4 года жизни работал в Израиле, где и умер, не успев прочитать подготовленный им курс лекций по философии науки в Еврейском университете Иерусалима, 5 июня 1961 года.
При жизни Флека знали и ценили главным образом как микробиолога; как философ он оставался в тени. Это обусловлено прежде всего тем, что в философии науки того времени, когда активно работал Флек, задавали тон совсем иначе настроенные теоретики: в 30-е годы - и вплоть до 50-х - в философии науки господствовало движение, сводившее ее, философию науки, к логическому анализу языка научных теорий. Флек оказался востребованным только в конце 50-х - начале 60-х годов, когда стиль мышления его коллег - философов науки изменился и проблемы единства когнитивного и социального аспектов науки снова оказались в центре их внимания. Именно тогда его и прочитал - и дал новую, активную жизнь его идеям - один из властителей дум времени Томас Кун.
В сборник вошла прежде всего классическая монография Флека "Возникновение и развитие научного факта" - та самая, которую называет в предисловии к своей книге Кун, говоря о ней (в 1962-м!) как о "почти неизвестной". С тех пор она стала ненамного более известной: известны больше ее последствия. Вышла же она впервые в Базеле в 1935 году: то есть, можно сказать, за эпоху до Куна.
Интеллектуалам этого времени вообще казалось привлекательным и убедительным ( Читать дальше...Свернуть )
Еврейская панорама. - № 4 (58). - 2019.
Блокадной памяти страницы: Страницы воспоминаний блокадников / Редактор-составитель Т. Прокофьева. – Иерусалим: Филобиблон, 2018. — 322 с. ISBN 978-965-91087-9-4
«Как сказано в Торе: “И расскажи сыну своему…”. Так говорят, — пишет в одном из предисловий к книге Эмилия Ларина, — евреи в свой главный праздник – Песах. Воспоминания очевидцев важны нашим детям, внукам, правнукам как подлинный документ о страшной трагедии ХХ века». Они важны несмотря на то, что о ленинградской блокаде написаны и изданы тысячи книг и статей — и особенно теперь, когда, по словам автора того же предисловия, «в Европе поднимается волна героизации фашизма».
Сборник, изданный израильским Союзом ветеранов Второй мировой войны — борцов против нацизма, имеет прямое отношение к еврейской истории уже хотя бы потому, что память всех его участников, переживших блокаду и живущих теперь на земле Израиля, стала частью израильской памяти. Сейчас в стране таких людей около тысячи. большинству из них – уже за восемьдесят (книгу открывают стихи Александра Городницкого, ученого-геофизика и поэта, одного из основоположников авторской песни в России, ребёнком пережившего в Ленинграде первую блокадную зиму). Во время блокады авторы сборника были детьми и подростками, и теперь они вспоминают самый травматичный опыт своей жизни.
«Их война, — говорит, предваряя публикацию воспоминаний, директор Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда Елена Лезик, – это боль потерь, страх детского одиночества, непоправимость расставания с родными местами и домом. А ещё – это работа на заводе, тушение “зажигалок” на крышах, побег на фронт, где наши солдаты бьют фашистов...»
Это страшная книга, даже при том, что мы действительно уже очень многое читали о блокаде: есть вещи, которые не перестают быть страшными никогда. И да, эти тексты — не исторические источники. Это человеческие документы, и они не о патриотизме и героизме (хотя и об этом тоже), но в первую очередь – о хрупкости, силе и драгоценности человека.
Блокадной памяти страницы: Страницы воспоминаний блокадников / Редактор-составитель Т. Прокофьева. – Иерусалим: Филобиблон, 2018. — 322 с. ISBN 978-965-91087-9-4
«Как сказано в Торе: “И расскажи сыну своему…”. Так говорят, — пишет в одном из предисловий к книге Эмилия Ларина, — евреи в свой главный праздник – Песах. Воспоминания очевидцев важны нашим детям, внукам, правнукам как подлинный документ о страшной трагедии ХХ века». Они важны несмотря на то, что о ленинградской блокаде написаны и изданы тысячи книг и статей — и особенно теперь, когда, по словам автора того же предисловия, «в Европе поднимается волна героизации фашизма».
Сборник, изданный израильским Союзом ветеранов Второй мировой войны — борцов против нацизма, имеет прямое отношение к еврейской истории уже хотя бы потому, что память всех его участников, переживших блокаду и живущих теперь на земле Израиля, стала частью израильской памяти. Сейчас в стране таких людей около тысячи. большинству из них – уже за восемьдесят (книгу открывают стихи Александра Городницкого, ученого-геофизика и поэта, одного из основоположников авторской песни в России, ребёнком пережившего в Ленинграде первую блокадную зиму). Во время блокады авторы сборника были детьми и подростками, и теперь они вспоминают самый травматичный опыт своей жизни.
«Их война, — говорит, предваряя публикацию воспоминаний, директор Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда Елена Лезик, – это боль потерь, страх детского одиночества, непоправимость расставания с родными местами и домом. А ещё – это работа на заводе, тушение “зажигалок” на крышах, побег на фронт, где наши солдаты бьют фашистов...»
Это страшная книга, даже при том, что мы действительно уже очень многое читали о блокаде: есть вещи, которые не перестают быть страшными никогда. И да, эти тексты — не исторические источники. Это человеческие документы, и они не о патриотизме и героизме (хотя и об этом тоже), но в первую очередь – о хрупкости, силе и драгоценности человека.
Еврейская панорама. - № 4 (58). - 2019.
Юрий Слёзкин. Дом правительства. Сага о русской революции. — М.: Издательство АСТ : CORPUS, 2019. — 976 с. ISBN 978-5-17-100477-4
История московского дома на Берсеневской набережной, известного нам как «Дом на набережной», а в начале своей истории памятного по большей части как «Дом правительства», в значительной части тоже еврейская (и трагическая) история. Русскую революцию, в «сагу» о которой вырастает биография дома, во многом делали говорившие «на библейском языке племенной избранности и страдания за человечество».
«Виленский большевик Арон Сольц, — пишет автор, русско-американский историк-славист и этнолог (и если вы ещё не читали его книги «Эра Меркурия. Евреи в современном мире» вышедшей в «Новом литературном обозрении» в 2005-м, — это большое упущение) об одном из жителей дома, — ассоциировал свое еврейство с “относительной интеллектуальностью” и сочувствием к революционному терроризму.» Такие ассоциации для поколения старых большевиков, к которому принадлежал Сольц и его соседи, были как нельзя более типичны. Многие из них выросли в еврейских семьях, в которых ко времени их детства ненависть к империи успела подменить собой религиозное чувство. Попросту стать им, вобрав в себя всю его страсть и безусловность.
«Один из старейших большевиков, Феликс Кон, вырос в Варшаве в еврейской семье польских националистов. “Патриотизм заменял религию, — писал он в своих воспоминаниях. — Из последней сохранилась только формальная, обрядовая сторона, не больше”. Однажды на Пасху, когда дед “восседал за накрытым столом и читал молитвы”, из эмиграции вернулся дядя, скрывавшийся от “москалей”.
“Молитвы были забыты. Все — от малышей до старого деда — с замиранием сердца слушали его рассказ.
— Чем рассказывать об освобождении евреев из Египта, поговорим о мученичестве Польши, — обратился дядя к деду, и тот охотно на это согласился.”
В семнадцать лет Кон узнал о героизме русских революционеров и забыл о мученичестве Польши. Исход из Египта стал символом вселенского освобождения.»
Юрий Слёзкин. Дом правительства. Сага о русской революции. — М.: Издательство АСТ : CORPUS, 2019. — 976 с. ISBN 978-5-17-100477-4
История московского дома на Берсеневской набережной, известного нам как «Дом на набережной», а в начале своей истории памятного по большей части как «Дом правительства», в значительной части тоже еврейская (и трагическая) история. Русскую революцию, в «сагу» о которой вырастает биография дома, во многом делали говорившие «на библейском языке племенной избранности и страдания за человечество».
«Виленский большевик Арон Сольц, — пишет автор, русско-американский историк-славист и этнолог (и если вы ещё не читали его книги «Эра Меркурия. Евреи в современном мире» вышедшей в «Новом литературном обозрении» в 2005-м, — это большое упущение) об одном из жителей дома, — ассоциировал свое еврейство с “относительной интеллектуальностью” и сочувствием к революционному терроризму.» Такие ассоциации для поколения старых большевиков, к которому принадлежал Сольц и его соседи, были как нельзя более типичны. Многие из них выросли в еврейских семьях, в которых ко времени их детства ненависть к империи успела подменить собой религиозное чувство. Попросту стать им, вобрав в себя всю его страсть и безусловность.
«Один из старейших большевиков, Феликс Кон, вырос в Варшаве в еврейской семье польских националистов. “Патриотизм заменял религию, — писал он в своих воспоминаниях. — Из последней сохранилась только формальная, обрядовая сторона, не больше”. Однажды на Пасху, когда дед “восседал за накрытым столом и читал молитвы”, из эмиграции вернулся дядя, скрывавшийся от “москалей”.
“Молитвы были забыты. Все — от малышей до старого деда — с замиранием сердца слушали его рассказ.
— Чем рассказывать об освобождении евреев из Египта, поговорим о мученичестве Польши, — обратился дядя к деду, и тот охотно на это согласился.”
В семнадцать лет Кон узнал о героизме русских революционеров и забыл о мученичестве Польши. Исход из Египта стал символом вселенского освобождения.»
Еврейская панорама. - № 4 (58). - 2019.
Рахель Лихт. О детство! Ковш душевной глуби! (Первая часть книги «Черновик биографии Бориса Пастернака»). – Екатеринбург: Евдокия, 2018. – 206 с. ISBN 978-0-359-21028-2
Рахель Лихт пишет не только биографию одного из самых значительных русских поэтов ушедшего века, но и его предысторию, прослеженную в книге, пусть коротко, до конца XVIII столетия, и предыстория эта – еврейская.
«Леонид рос в обычной еврейской семье среднего достатка. Его дед, Акива Пастернак, был одним из первопоселенцев Одессы. Он приехал в Одессу в год ее основания осенью 1794 года из Галиции. Будучи членом одесской еврейской общины, он участвовал в благоустройстве города и был основателем городского еврейского кладбища, под писав в ноябре 1795 года (вместе с купцом второй гильдии Фроимом Парнесом) устав еврейского погребального общества (хеврат кадиша). Отцом Леонида был один из трех сыновей Акивы – Иосиф Акивович Пастернак.»
Леонид же, родителей которого в его детстве «ужасало <…> желание сына рисовать везде и на всём, что попадалось под руку» – молодой художник, будущий отец поэта.
Глубже 1794 года внимание автора не спускается: всё-таки главный герой книги – знаменитый правнук Акивы Пастернака, Борис, без которого сегодня не мыслит себя русская речь. Повествование начинается с первых взглядов, которыми обменялись ранним летним утром 1885 года его будущие родители. (Представление читателя о том, что произошло дальше, существенно расширит книга переписки Леонида Пастернака с Розой Кауфман, невестой, а потом и женой, о которой мы писали в № 8 (50) за 2018 год).
С этих первых взглядов на одесском морском побережье начинается ещё одна история взаимоналожения двух культур и перехода из одной в другую – немногим менее драматичная и трудная, чем та, о которой рассказано в книге Максима Шраера: история расставания Пастернаков, постепенного, с возвращениями, никогда не полного и всё же необратимого, с еврейским миром Одессы и вживания в русскую, московскую среду, которая станет родной для их четверых детей.
Рахель Лихт. О детство! Ковш душевной глуби! (Первая часть книги «Черновик биографии Бориса Пастернака»). – Екатеринбург: Евдокия, 2018. – 206 с. ISBN 978-0-359-21028-2
Рахель Лихт пишет не только биографию одного из самых значительных русских поэтов ушедшего века, но и его предысторию, прослеженную в книге, пусть коротко, до конца XVIII столетия, и предыстория эта – еврейская.
«Леонид рос в обычной еврейской семье среднего достатка. Его дед, Акива Пастернак, был одним из первопоселенцев Одессы. Он приехал в Одессу в год ее основания осенью 1794 года из Галиции. Будучи членом одесской еврейской общины, он участвовал в благоустройстве города и был основателем городского еврейского кладбища, под писав в ноябре 1795 года (вместе с купцом второй гильдии Фроимом Парнесом) устав еврейского погребального общества (хеврат кадиша). Отцом Леонида был один из трех сыновей Акивы – Иосиф Акивович Пастернак.»
Леонид же, родителей которого в его детстве «ужасало <…> желание сына рисовать везде и на всём, что попадалось под руку» – молодой художник, будущий отец поэта.
Глубже 1794 года внимание автора не спускается: всё-таки главный герой книги – знаменитый правнук Акивы Пастернака, Борис, без которого сегодня не мыслит себя русская речь. Повествование начинается с первых взглядов, которыми обменялись ранним летним утром 1885 года его будущие родители. (Представление читателя о том, что произошло дальше, существенно расширит книга переписки Леонида Пастернака с Розой Кауфман, невестой, а потом и женой, о которой мы писали в № 8 (50) за 2018 год).
С этих первых взглядов на одесском морском побережье начинается ещё одна история взаимоналожения двух культур и перехода из одной в другую – немногим менее драматичная и трудная, чем та, о которой рассказано в книге Максима Шраера: история расставания Пастернаков, постепенного, с возвращениями, никогда не полного и всё же необратимого, с еврейским миром Одессы и вживания в русскую, московскую среду, которая станет родной для их четверых детей.
Еврейская панорама. - № 4 (58). - 2019.
Максим Д. Шраер. Бегство: Документальный роман / Пер. с англ. В. Полищук, М.Д. Шраер. – М.: Три квадрата, 2019
Английский вариант романа русского американца Максима Шраера, вышедший в США шестью годами ранее, назывался иначе (так и хочется сказать: принципиально иначе), чем его вышедшая теперь русская версия: «Покидая Россию: Еврейская история». Переводя, совместно с Верой Полищук, собственный роман с одного своего языка на другой, автор сместил акценты: с одной стороны, это название стало звучать резче (если не сказать – катастрофичнее), с другой – отказавшись от заглавной отсылки к еврейству – общечеловечнее.
Да, это очень интересно как свидетельство о жизни московских евреев-отказников изнутри. «…на рубеже 78-го и 79-го мы впервые подали документы на выезд из СССР, и эта зима навсегда изменила историю нашей семьи, размежевав жизнь на “до” и “после”». Ждать пришлось до апреля 1987-го. Событие расставания – всё более страстно желаемого – растянулось на восемь с половиной лет и, состоявшись, не могло не восприниматься как освобождение и торжество справедливости.
Но на примере позднесоветского еврейства, в виде подробного слепка с места и времени, с телесно узнаваемой Москвы этих лет нам рассказана здесь совершенно общечеловеческая история — расставания с одной жизнью и вхождения в другую. Неминуемо драматичная – даже при том, что этого расставания хотели и ждали, что в нынешнем русском переводе оно названо попросту «бегством». Да, бегство, – но при этом и разрыв живых, кровеносных тканей. Радостно и больно – сразу.
При всей своей сложной, множественной принадлежности Шраер – никак не гражданин мира. Он гражданин – не по паспорту, но по существу, по внутреннему устройству – даже не двух, а трёх миров: русского, американского и еврейского. Его роман – о той исторической, биографической, эмоциональной области, где три этих мира пересекаются и взаимодействуют. И воспитывают человека с совершенно особенным душевным и умственным устройством.
Максим Д. Шраер. Бегство: Документальный роман / Пер. с англ. В. Полищук, М.Д. Шраер. – М.: Три квадрата, 2019
Английский вариант романа русского американца Максима Шраера, вышедший в США шестью годами ранее, назывался иначе (так и хочется сказать: принципиально иначе), чем его вышедшая теперь русская версия: «Покидая Россию: Еврейская история». Переводя, совместно с Верой Полищук, собственный роман с одного своего языка на другой, автор сместил акценты: с одной стороны, это название стало звучать резче (если не сказать – катастрофичнее), с другой – отказавшись от заглавной отсылки к еврейству – общечеловечнее.
Да, это очень интересно как свидетельство о жизни московских евреев-отказников изнутри. «…на рубеже 78-го и 79-го мы впервые подали документы на выезд из СССР, и эта зима навсегда изменила историю нашей семьи, размежевав жизнь на “до” и “после”». Ждать пришлось до апреля 1987-го. Событие расставания – всё более страстно желаемого – растянулось на восемь с половиной лет и, состоявшись, не могло не восприниматься как освобождение и торжество справедливости.
Но на примере позднесоветского еврейства, в виде подробного слепка с места и времени, с телесно узнаваемой Москвы этих лет нам рассказана здесь совершенно общечеловеческая история — расставания с одной жизнью и вхождения в другую. Неминуемо драматичная – даже при том, что этого расставания хотели и ждали, что в нынешнем русском переводе оно названо попросту «бегством». Да, бегство, – но при этом и разрыв живых, кровеносных тканей. Радостно и больно – сразу.
При всей своей сложной, множественной принадлежности Шраер – никак не гражданин мира. Он гражданин – не по паспорту, но по существу, по внутреннему устройству – даже не двух, а трёх миров: русского, американского и еврейского. Его роман – о той исторической, биографической, эмоциональной области, где три этих мира пересекаются и взаимодействуют. И воспитывают человека с совершенно особенным душевным и умственным устройством.
Ольга Балла–Гертман
ְ
Дикоросль
(продолжение)
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/balla/
Родниковый свет
…и вообще, в каждом городе важен и создаёт его, может быть, не столько город как таковой, сколько воздух и свет, который его окружает.
Разумеется, в нашем воображении, но это ли не реальность, да ещё повластнее всякой. Вот Прага, казалось бы, ― усталый мегаполис, обременённый всеми тяжестями и пороками этого жанра существования. А мне до сих пор упорно чувствуется, что там ― особенный свет: чистый, родниковый, ключевой.
К Праге не хочется привыкать, делать её рутиной. Она должна остаться городом-символом, существеннейшей частью персонального символического запаса. Должна ― чтобы правильно, то есть остро, то есть немного на грани катастрофического ― чувствоваться ― оставаться исключением, выпадением из правил. Немного невозможностью.
Большая Книга Всего
Город ― книга для перечитывания, которая в ( Читать дальше...Свернуть )
ְ
Дикоросль
(продолжение)
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer3/balla/
Родниковый свет
…и вообще, в каждом городе важен и создаёт его, может быть, не столько город как таковой, сколько воздух и свет, который его окружает.
Разумеется, в нашем воображении, но это ли не реальность, да ещё повластнее всякой. Вот Прага, казалось бы, ― усталый мегаполис, обременённый всеми тяжестями и пороками этого жанра существования. А мне до сих пор упорно чувствуется, что там ― особенный свет: чистый, родниковый, ключевой.
К Праге не хочется привыкать, делать её рутиной. Она должна остаться городом-символом, существеннейшей частью персонального символического запаса. Должна ― чтобы правильно, то есть остро, то есть немного на грани катастрофического ― чувствоваться ― оставаться исключением, выпадением из правил. Немного невозможностью.
Большая Книга Всего
Город ― книга для перечитывания, которая в ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Приключение перехода
[Образы начала жизни в февральском (2019) номере журнала "Иностранная литература"]
Знамя. - № 3. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7207
Совершенно не сговариваясь с нами (должно быть, что-то такое в воздухе носится — весна? Сопутствующее ей ежегодное обновление мира?), журнал «Иностранная литература» посвятил целый февральский номер текущего года тому же, что и мы — наш мартовский. Ну, почти. Если мы в этом своём тематическом номере говорим о молодёжи и молодости (с существенным смещением взгляда на молодость в литературе, молодое авторство), то у коллег из «Иностранки» разговор шире: в последний месяц зимы они внимательно рассматривали, как в разных культурах, средствами разных литератур осваивается — всякий раз заново, вот ведь что! — начало жизни вообще, включая и детство, и отрочество с юностью, и молодость. Как происходит выработка взрослого состояния из детского, как этому способствуют (а то и — как это затрудняют) разные культуры, предоставляемый ими, так сказать, символический материал. Травма перехода из начала жизни — в её середину, приключение перехода, захватывающая его авантюра.
В ответ этому отошли от своих обыкновений и мы (молодость — это ли не повод ломать стереотипы, пренебрегать условностями, умножать сущности?) и устроили у себя на сей раз целых две рубрики «Переучёт», вторую из которых целиком посвящаем внимательному прочтению «молодого» номера «Иностранной литературы». (Кстати, в этом есть и ещё одно отступление от наших обычаев, согласно которым о переводной словесности мы, как правило, не говорим. Но молодость — даже как тема — расширяет горизонты.)
Номер получился вполне всемирный, с путешествием по разным литературам, с вниманием к тому, что происходит за пределами европейского опыта.
Открывает номер — и занимает почти половину его — роман ( Читать дальше...Свернуть )
Приключение перехода
[Образы начала жизни в февральском (2019) номере журнала "Иностранная литература"]
Знамя. - № 3. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7207
Совершенно не сговариваясь с нами (должно быть, что-то такое в воздухе носится — весна? Сопутствующее ей ежегодное обновление мира?), журнал «Иностранная литература» посвятил целый февральский номер текущего года тому же, что и мы — наш мартовский. Ну, почти. Если мы в этом своём тематическом номере говорим о молодёжи и молодости (с существенным смещением взгляда на молодость в литературе, молодое авторство), то у коллег из «Иностранки» разговор шире: в последний месяц зимы они внимательно рассматривали, как в разных культурах, средствами разных литератур осваивается — всякий раз заново, вот ведь что! — начало жизни вообще, включая и детство, и отрочество с юностью, и молодость. Как происходит выработка взрослого состояния из детского, как этому способствуют (а то и — как это затрудняют) разные культуры, предоставляемый ими, так сказать, символический материал. Травма перехода из начала жизни — в её середину, приключение перехода, захватывающая его авантюра.
В ответ этому отошли от своих обыкновений и мы (молодость — это ли не повод ломать стереотипы, пренебрегать условностями, умножать сущности?) и устроили у себя на сей раз целых две рубрики «Переучёт», вторую из которых целиком посвящаем внимательному прочтению «молодого» номера «Иностранной литературы». (Кстати, в этом есть и ещё одно отступление от наших обычаев, согласно которым о переводной словесности мы, как правило, не говорим. Но молодость — даже как тема — расширяет горизонты.)
Номер получился вполне всемирный, с путешествием по разным литературам, с вниманием к тому, что происходит за пределами европейского опыта.
Открывает номер — и занимает почти половину его — роман ( Читать дальше...Свернуть )
Наброски к теории всего
Знание – Сила. - № 3. – 2019. = https://snob.ru/profile/27356/blog/150845
Философ, теоретик культуры, эссеист Михаил Эпштейн не раз говорил – в том числе и на страницах нашего журнала - о характерном для нашего времени кризисе (традиционно организованных) гуманитарных наук, об исчерпанности пройденных путей и о необходимости поиска и создания новых, к чему прикладывает усилия и он сам.
Но всё-таки: что даёт надежду на выход из кризиса – а может быть, и оказывается самим выходом? Как чувствуют себя сегодня гшуманитарные науки в целом?
К кому же было обратиться с такими вопросами, как не к Эпштейну – представителю очень редкого (во все времена) взгляда на культуру: обобщающего, видящего связи между разными её сторонами, источники её возможностей?
Этому и посвящён заключительный для Главной темы этого номера разговор с Михаилом Эпштейном нашего корреспондента Ольги Балла, - которая, конечно, не могла не расспросить в связи с этим нашего собеседника и о его собственной работе, имеющей прямое отношение к прокладыванию новых культурных путей.
«Знание – Сила»: Михаил Наумович, замечаете ли вы сейчас такие явления в гуманитарной мысли и гуманитарном воображении, существование которых позволяет задуматься о перспективах развития, а может быть, и вовсе – об обретении культурой нового состояния?
Михаил Эпштейн: Интерес к гуманитарным наукам, падавший на рубеже XX-XXI веков из-за гигантского успеха естественных наук и технологий, теперь начинает возрождаться, как ни парадоксально, именно благодаря этим успехам. Становится ясно, что чем больше рутинных задач возьмут на себя роботы и искусственный разум, тем большую ценность приобретут уникальные человеческие качества, проявления субъектности — эмоциональные, этические, религиозные. Люди будут вытеснены из многих профессий, таких, как водитель, фермер, финансист, бухгалтер, брокер... Но невозможно будет заменить художника, поэта, философа, филолога, священника, поскольку они действуют сообразно человеческой мере, руководясь потребностями жизни и «естественного разума». Поэтому соответственно взрывному росту искусственного интеллекта гуманитарные профессии будут все больше востребованы — уже в недалеком будущем.
Кроме того, сама логика развития современной науки и техники, например, антропный принцип в космологии или построение искусственного интеллекта в информационных технологиях, ведут к возвращению субъекта и сознания в большую научную картину мира. Роль гуманитариев как хранителей и исследователей человеческой субъектности только теперь начинает выясняться в полной мере. Вопрос в том, воспользуются ли сами гуманитарии этим окном возможностей — или за них этой проблематикой, по сути гуманитарной, станут заниматься специалисты по естественным наукам, нейронаукам, информационным технологиям и т.д. Пока что, к сожалению, я не вижу больших прорывов со стороны гуманистики в это близкое будущее.
«З-С»: В чём вы видите основную проблему нашего времени в гуманитарной перспективе?
М.Э.: Человечество — это только ( Читать дальше...Свернуть )
Знание – Сила. - № 3. – 2019. = https://snob.ru/profile/27356/blog/150845
Философ, теоретик культуры, эссеист Михаил Эпштейн не раз говорил – в том числе и на страницах нашего журнала - о характерном для нашего времени кризисе (традиционно организованных) гуманитарных наук, об исчерпанности пройденных путей и о необходимости поиска и создания новых, к чему прикладывает усилия и он сам.
Но всё-таки: что даёт надежду на выход из кризиса – а может быть, и оказывается самим выходом? Как чувствуют себя сегодня гшуманитарные науки в целом?
К кому же было обратиться с такими вопросами, как не к Эпштейну – представителю очень редкого (во все времена) взгляда на культуру: обобщающего, видящего связи между разными её сторонами, источники её возможностей?
Этому и посвящён заключительный для Главной темы этого номера разговор с Михаилом Эпштейном нашего корреспондента Ольги Балла, - которая, конечно, не могла не расспросить в связи с этим нашего собеседника и о его собственной работе, имеющей прямое отношение к прокладыванию новых культурных путей.
«Знание – Сила»: Михаил Наумович, замечаете ли вы сейчас такие явления в гуманитарной мысли и гуманитарном воображении, существование которых позволяет задуматься о перспективах развития, а может быть, и вовсе – об обретении культурой нового состояния?
Михаил Эпштейн: Интерес к гуманитарным наукам, падавший на рубеже XX-XXI веков из-за гигантского успеха естественных наук и технологий, теперь начинает возрождаться, как ни парадоксально, именно благодаря этим успехам. Становится ясно, что чем больше рутинных задач возьмут на себя роботы и искусственный разум, тем большую ценность приобретут уникальные человеческие качества, проявления субъектности — эмоциональные, этические, религиозные. Люди будут вытеснены из многих профессий, таких, как водитель, фермер, финансист, бухгалтер, брокер... Но невозможно будет заменить художника, поэта, философа, филолога, священника, поскольку они действуют сообразно человеческой мере, руководясь потребностями жизни и «естественного разума». Поэтому соответственно взрывному росту искусственного интеллекта гуманитарные профессии будут все больше востребованы — уже в недалеком будущем.
Кроме того, сама логика развития современной науки и техники, например, антропный принцип в космологии или построение искусственного интеллекта в информационных технологиях, ведут к возвращению субъекта и сознания в большую научную картину мира. Роль гуманитариев как хранителей и исследователей человеческой субъектности только теперь начинает выясняться в полной мере. Вопрос в том, воспользуются ли сами гуманитарии этим окном возможностей — или за них этой проблематикой, по сути гуманитарной, станут заниматься специалисты по естественным наукам, нейронаукам, информационным технологиям и т.д. Пока что, к сожалению, я не вижу больших прорывов со стороны гуманистики в это близкое будущее.
«З-С»: В чём вы видите основную проблему нашего времени в гуманитарной перспективе?
М.Э.: Человечество — это только ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
[Предисловие к книге: Лариса Йоонас. Мировое словесное электричество. - [Б.м.]: Free Poetry, 2019]
Поэтическая речь русской эстонки Ларисы Йоонас - несомненно будучи частью русской литературы и расширяя её границы - в некотором отношении внеположна ей. Во всяком случае, это - явно особенный ареал нашей словесности (напрашивается даже слово «инолитература»), не очень известный большинству читающих по-русски. Эти стихи звучат изнутри эстонского культурного и исторического опыта, сформированы им и представляют собою проживание эстонской жизни на русском языке. Они воспитывают у русской речи нетипичную для неё чувствительность, пластику, ритмику.
В этом отношении здешний читатель наверняка будет иметь сильный соблазн сопоставить Йоонас с её соотечественником, двуязычным эстонско-русским поэтом Яаном Каплинским. У такого сравнения будет, пожалуй, единственное настоящее основание – зато серьёзное: у них обоих нет, кажется, никаких отсылок к русской поэтической традиции (есть ли отсылки к эстонской – судить не могу). Тем более - к российской языковой, политической и прочей злободневности и сиюминутности, от которой оба поэта счастливо избавлены. Свободные от этой последней, они говорят сразу о крупном и главном. Это в обоих случаях - в высокой степени автономная речь, отваживающаяся звучать помимо контекста, питаться от собственных глубоких источников. Но если у Каплинского русский язык как поэтический – второй и поздний, то у Йоонас, по всей вероятности, изначальный и единственный, - и это многое определяет в решающей степени: он принципиально сложнее, чувственнее, подробнее, чем у её поэтического собрата; на нём проживаются сразу многие регистры бытия.
Вернее, средний регистр – ( Читать дальше...Свернуть )
[Предисловие к книге: Лариса Йоонас. Мировое словесное электричество. - [Б.м.]: Free Poetry, 2019]
Поэтическая речь русской эстонки Ларисы Йоонас - несомненно будучи частью русской литературы и расширяя её границы - в некотором отношении внеположна ей. Во всяком случае, это - явно особенный ареал нашей словесности (напрашивается даже слово «инолитература»), не очень известный большинству читающих по-русски. Эти стихи звучат изнутри эстонского культурного и исторического опыта, сформированы им и представляют собою проживание эстонской жизни на русском языке. Они воспитывают у русской речи нетипичную для неё чувствительность, пластику, ритмику.
В этом отношении здешний читатель наверняка будет иметь сильный соблазн сопоставить Йоонас с её соотечественником, двуязычным эстонско-русским поэтом Яаном Каплинским. У такого сравнения будет, пожалуй, единственное настоящее основание – зато серьёзное: у них обоих нет, кажется, никаких отсылок к русской поэтической традиции (есть ли отсылки к эстонской – судить не могу). Тем более - к российской языковой, политической и прочей злободневности и сиюминутности, от которой оба поэта счастливо избавлены. Свободные от этой последней, они говорят сразу о крупном и главном. Это в обоих случаях - в высокой степени автономная речь, отваживающаяся звучать помимо контекста, питаться от собственных глубоких источников. Но если у Каплинского русский язык как поэтический – второй и поздний, то у Йоонас, по всей вероятности, изначальный и единственный, - и это многое определяет в решающей степени: он принципиально сложнее, чувственнее, подробнее, чем у её поэтического собрата; на нём проживаются сразу многие регистры бытия.
Вернее, средний регистр – ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Между чтением и перечитыванием: пересекая границы
Дружба народов. - № 3. - 2019.
Контекст: Журнал актуальных литературных практик. - № 1. – 2018.
Вообще-то на этот журнал как предмет разговора и размышлений вывела меня совсем небольшая книжечка Екатерины Деришевой, «точка отсчёта» . Принадлежащая перу одного из соредакторов московско-харьковского журнала «Контекст», она была принята мною сначала за приложение к нему. Такое приложение, пока полностью поэтическое, у «Контекста» действительно существует; в рамках его, начатого только в прошлом году, уже успело выйти целых шесть таких же, небольшого формата, книжечек, каждая – маленькая смысловая лаборатория: «Время земли» Галины Рымбу, «Тебя никогда не зацепит это движение» Дениса Ларионова, «Нейролирика» - сборник стихов, вышедших из-под электронного пера рекуррентной нейросети, два варианта сборника переводов из молодого украинского поэта Лесика Панасюка «Крики рук» - русский и двуязычный, и, наконец, уже в этом январе - первая полностью украинская книжка: «Як пробачити сніг» Артёма Верле. «Точка отсчёта» к этой серии, как оказалось, формально не принадлежит, - но очевидным образом растёт из тех же корней, под влиянием тех же стимулов, что и проект в целом; вписана в общие с ним эстетические координаты. (Если совсем коротко, это – преодоление инерций: речевых, коммуникативных – всяких. Создание принципиально новых возможностей для смыслообразования.)
«Контекст» - это, конечно, проект, и журнал – лишь часть его, хотя и центральная, удерживающая в цельности всё остальное – вещественное и невещественное.
Вещественное – это уже начатая серия книжечек-приложений (планируют выпускать по три-четыре в год, уже анонсированы сборники Яниса Синайко и Сергея Жадана), невещественное – порождающая всё это предприятие идея. Точнее – две идеи, одна важнее другой.
Первая, заявленная уже на обложке издания – внимание к «актуальным литературным практикам». По идее, исключительно к ним.
«Текст, считываемый сходу, - гласит открывающее номер небольшое предисловие, - чаще всего не представляет ценности: если его можно понять до конца, он умирает.» (Оставляя в стороне ту очевидную мысль, согласно которой текст, особенно если он художественный, не поддаётся исчерпывающему прочтению в принципе), заметим, что, как уже видно из сказанного, авторы этого мини-манифеста, в который спрессована целая эстетическая, отчасти даже исследовательская программа, соредакторы журнала Владимир Коркунов и Екатерина Деришева, - делают ставку на тексты, ломающие ожидания: с неочевидным устройством, со сложными смысловыми ходами, на как минимум неисхоженные – а лучше всего, даже ещё не проложенные (ну, может быть, только намеченные) пути слова и мысли. Видят свою задачу в том, чтобы наметить точки будущего – или уже происходящего – роста.
«Для актуальной литературы <…>, - говорят они далее, - существует только один критерий: новизна или обновление смысла, выстраивание новых коммуникаций – попытка сказать/сделать то, что не было сказано/сделано прежде, без оглядки на инертные представления о “качественном” тексте.»
Но заострённость внимания на новейших литературных практиках тут, может быть, даже не самое главное – хотя, безусловно, это столь же ценно, сколько и редко (по совести сказать, мало кто умеет с этим обращаться). Действительно, на русскоязычном пространстве немногие издания прицельно занимаются именно новыми, проблематичными, возникающими на наших глазах практиками и формами, - из самых известных приходят на ум разве только «Носорог» с прозаической стороны и «Воздух» - со стороны поэтической.
Журнал – исключительно и принципиально литературный. То есть, он опять-таки укладывается в ту же не слишком заполненную нишу, что и «Воздух», и «Prosodia», и блаженной памяти «Арион», и «Носорог», - и уходит от классической модели «толстого» литературного журнала: никакой публицистики. Только словесность - а любая социальность и этика, присутствующие здесь, на самом деле, почти повсеместно, – не иначе как в облике эстетики. В эстетическом плане журнал явно тяготеет к «Воздуху», пожалуй, даже испытывает – по крайней мере, на этом, начальном этапе своего становления – известное его влияние, - которое, впрочем, видится мне вполне благотворным. (Не говоря уже о том, что у них много общих авторов: Андрей Тавров, Илья Риссенберг, Дарья Суховей, Данила Давыдов, Серго Муштатов, Анна Грувер, Гали-Дана Зингер… да и сам соредактор журнала Владимир Коркунов.) Это влияние заметно, в частности, в структуре журнала: подобно старшему собрату, «Контекст» отводит большие пространства под рефлексию – монологическую, в критике, и диалогическую – в интервью и дискуссиях (в первом номере – интервью с лингвистом Борисом Ореховым, натренировавшим нейросеть писать лирику, и с поэтом и исследователем языка и медиа Евгенией Сусловой, а в качестве комментария к образцам «нейролирики» - весьма интригующее обсуждение перспектив поэтического творчества машин).
Тексты здесь - максимально разной степени радикальности: поэтическая ткань натянута между двумя далеко отстоящими друг от друга полюсами. Так, верлибры из феминистской подборки Анны Голубковой «Жертвы патриальной культуры» по степени прозрачности (иногда – почти до прямолинейности: «эта маленькая девочка / средних лет / ещё одна жертва / патриархальной культуры») настолько приближаются к прозаическому высказыванию, что чуть ли не совпадают с ним:
он был огромным
этот цех камвольного комбината
куда нас пригнали на практику
в рамках школьного упк
тем кому повезло
досталась информатика
но так как никто не знал
что это такое
они всю практику сидели
в кабинете и склеивали
основу для пропусков…
На другом полюсе охватываемого «Контекстом» эстетического поля - например, словесно-графические эксперименты Серго Муштатова:
сушища обла -ко -нец никогда не нас -тупит (у фильма) если выйти на середине
сеанса аукнется переправой: «думал ко -сплей для раскола
грецких орехов дверь
Посередине же – вполне общечеловеческие в своей отстранённой инаковости, сдержанной таинственности тексты, скажем, Хельги Ольшванг:
Комната больше комнаты,
вода больше стакана, ты –
тебя, но спокойно:
границы придумал проектировщик и стеклодув, фехтовальщик,
губы вылепил в губы целующий,
рощу придумали корни.
В культуре есть два основополагающих типа практики, касающиеся не только текстов, но едва ли не всего, в частности, текстообразующих традиций: чтение (новоосвоение) и перечитывание (воспроизведение). В целом «Контекст» явно стремится принадлежать к числу изданий «читающего» типа (тогда как, скажем, недавно утраченный нами «Арион» тяготел к полюсу перечитывания).
Легко заметить, что внимание «Контекста» - по крайней мере, пока - резко смещено в сторону поэтических практик. Прозаических текстов в первом номере всего три (и занимают они в целом 12 страниц из 178-ми), причём проза в её традиционном смысле - сюжетная, с диалогами и вымышленными персонажами – только одна: она представлена небольшим, на две страницы, отрывком из украинского романа Олега Коцарева «Люди в гнiздах». Остальное – то, что в «Воздухе» называется «прозой на грани стиха» (и что своим присутствием здесь очередной раз подтверждает родство двух изданий). Парадоксальная, псевдосюжетная, псевдонарративная микропроза Данилы Давыдова «Гарунову было двадцать» уже ощутимо царапает границы традиционного прозаического пространства («Шерсть воруют, зачем-то говорил Василий, такой, чё возьмёшь, исповедовал его, помню как щас, самерых же убил, а он шерсть воруют, шерсть воруют» - это текст «Исповедь I» целиком). А микроэссеистика Аллы Горбуновой, принадлежа, как и полагается эссеистике, особенно микро-, в равной мере пространствам прозаическому, прозаическому и философскому, располагается уже и вовсе за пределами этих границ, хотя ещё и совсем рядом с ними.
Конечно, есть все основания ожидать, что в следующих выпусках журнала это соотношение в какой-то степени изменится; вообще же в нынешнем своём виде оно представляется естественным. И не только потому, что оба соредактора – поэты, но прежде всего потому, что из всех форм словесности именно поэзия особенно восприимчива к неочевидному и неосвоенному.
Самая же важная из образующих «Контекст» идей – в том, что это журнал межкультурный и (как минимум) двуязычный. В этом качестве он, кажется, единственный у нас сейчас вообще.
Создающийся одновременно в Харькове и Москве, выходящий в Харькове, он делает то, что в современной, не к ночи будь помянута, исторической ситуации почти невозможно – и тем ещё более насущно: наговаривает общее русско-украинское литературное, языковое, смысловое пространство. В условиях, когда, кажется, все мыслимые силы работают на разрыв наших культур и народов, издатели и авторы «Контекста» создают возможности для взаимопонимания и взаимодействия, для простого чтения, наконец, русских и украинских текстов одним взглядом – что не может не способствовать расширению этого взгляда.
Не упраздняя межкультурных, межязыковых границ, прекрасно понимая их неупразднимость, они делают эти границы проницаемыми, постоянно пробивая в них бреши, пересекая их в обе стороны.
Между чтением и перечитыванием: пересекая границы
Дружба народов. - № 3. - 2019.
Контекст: Журнал актуальных литературных практик. - № 1. – 2018.
Вообще-то на этот журнал как предмет разговора и размышлений вывела меня совсем небольшая книжечка Екатерины Деришевой, «точка отсчёта» . Принадлежащая перу одного из соредакторов московско-харьковского журнала «Контекст», она была принята мною сначала за приложение к нему. Такое приложение, пока полностью поэтическое, у «Контекста» действительно существует; в рамках его, начатого только в прошлом году, уже успело выйти целых шесть таких же, небольшого формата, книжечек, каждая – маленькая смысловая лаборатория: «Время земли» Галины Рымбу, «Тебя никогда не зацепит это движение» Дениса Ларионова, «Нейролирика» - сборник стихов, вышедших из-под электронного пера рекуррентной нейросети, два варианта сборника переводов из молодого украинского поэта Лесика Панасюка «Крики рук» - русский и двуязычный, и, наконец, уже в этом январе - первая полностью украинская книжка: «Як пробачити сніг» Артёма Верле. «Точка отсчёта» к этой серии, как оказалось, формально не принадлежит, - но очевидным образом растёт из тех же корней, под влиянием тех же стимулов, что и проект в целом; вписана в общие с ним эстетические координаты. (Если совсем коротко, это – преодоление инерций: речевых, коммуникативных – всяких. Создание принципиально новых возможностей для смыслообразования.)
«Контекст» - это, конечно, проект, и журнал – лишь часть его, хотя и центральная, удерживающая в цельности всё остальное – вещественное и невещественное.
Вещественное – это уже начатая серия книжечек-приложений (планируют выпускать по три-четыре в год, уже анонсированы сборники Яниса Синайко и Сергея Жадана), невещественное – порождающая всё это предприятие идея. Точнее – две идеи, одна важнее другой.
Первая, заявленная уже на обложке издания – внимание к «актуальным литературным практикам». По идее, исключительно к ним.
«Текст, считываемый сходу, - гласит открывающее номер небольшое предисловие, - чаще всего не представляет ценности: если его можно понять до конца, он умирает.» (Оставляя в стороне ту очевидную мысль, согласно которой текст, особенно если он художественный, не поддаётся исчерпывающему прочтению в принципе), заметим, что, как уже видно из сказанного, авторы этого мини-манифеста, в который спрессована целая эстетическая, отчасти даже исследовательская программа, соредакторы журнала Владимир Коркунов и Екатерина Деришева, - делают ставку на тексты, ломающие ожидания: с неочевидным устройством, со сложными смысловыми ходами, на как минимум неисхоженные – а лучше всего, даже ещё не проложенные (ну, может быть, только намеченные) пути слова и мысли. Видят свою задачу в том, чтобы наметить точки будущего – или уже происходящего – роста.
«Для актуальной литературы <…>, - говорят они далее, - существует только один критерий: новизна или обновление смысла, выстраивание новых коммуникаций – попытка сказать/сделать то, что не было сказано/сделано прежде, без оглядки на инертные представления о “качественном” тексте.»
Но заострённость внимания на новейших литературных практиках тут, может быть, даже не самое главное – хотя, безусловно, это столь же ценно, сколько и редко (по совести сказать, мало кто умеет с этим обращаться). Действительно, на русскоязычном пространстве немногие издания прицельно занимаются именно новыми, проблематичными, возникающими на наших глазах практиками и формами, - из самых известных приходят на ум разве только «Носорог» с прозаической стороны и «Воздух» - со стороны поэтической.
Журнал – исключительно и принципиально литературный. То есть, он опять-таки укладывается в ту же не слишком заполненную нишу, что и «Воздух», и «Prosodia», и блаженной памяти «Арион», и «Носорог», - и уходит от классической модели «толстого» литературного журнала: никакой публицистики. Только словесность - а любая социальность и этика, присутствующие здесь, на самом деле, почти повсеместно, – не иначе как в облике эстетики. В эстетическом плане журнал явно тяготеет к «Воздуху», пожалуй, даже испытывает – по крайней мере, на этом, начальном этапе своего становления – известное его влияние, - которое, впрочем, видится мне вполне благотворным. (Не говоря уже о том, что у них много общих авторов: Андрей Тавров, Илья Риссенберг, Дарья Суховей, Данила Давыдов, Серго Муштатов, Анна Грувер, Гали-Дана Зингер… да и сам соредактор журнала Владимир Коркунов.) Это влияние заметно, в частности, в структуре журнала: подобно старшему собрату, «Контекст» отводит большие пространства под рефлексию – монологическую, в критике, и диалогическую – в интервью и дискуссиях (в первом номере – интервью с лингвистом Борисом Ореховым, натренировавшим нейросеть писать лирику, и с поэтом и исследователем языка и медиа Евгенией Сусловой, а в качестве комментария к образцам «нейролирики» - весьма интригующее обсуждение перспектив поэтического творчества машин).
Тексты здесь - максимально разной степени радикальности: поэтическая ткань натянута между двумя далеко отстоящими друг от друга полюсами. Так, верлибры из феминистской подборки Анны Голубковой «Жертвы патриальной культуры» по степени прозрачности (иногда – почти до прямолинейности: «эта маленькая девочка / средних лет / ещё одна жертва / патриархальной культуры») настолько приближаются к прозаическому высказыванию, что чуть ли не совпадают с ним:
он был огромным
этот цех камвольного комбината
куда нас пригнали на практику
в рамках школьного упк
тем кому повезло
досталась информатика
но так как никто не знал
что это такое
они всю практику сидели
в кабинете и склеивали
основу для пропусков…
На другом полюсе охватываемого «Контекстом» эстетического поля - например, словесно-графические эксперименты Серго Муштатова:
сушища обла -ко -нец никогда не нас -тупит (у фильма) если выйти на середине
сеанса аукнется переправой: «думал ко -сплей для раскола
грецких орехов дверь
Посередине же – вполне общечеловеческие в своей отстранённой инаковости, сдержанной таинственности тексты, скажем, Хельги Ольшванг:
Комната больше комнаты,
вода больше стакана, ты –
тебя, но спокойно:
границы придумал проектировщик и стеклодув, фехтовальщик,
губы вылепил в губы целующий,
рощу придумали корни.
В культуре есть два основополагающих типа практики, касающиеся не только текстов, но едва ли не всего, в частности, текстообразующих традиций: чтение (новоосвоение) и перечитывание (воспроизведение). В целом «Контекст» явно стремится принадлежать к числу изданий «читающего» типа (тогда как, скажем, недавно утраченный нами «Арион» тяготел к полюсу перечитывания).
Легко заметить, что внимание «Контекста» - по крайней мере, пока - резко смещено в сторону поэтических практик. Прозаических текстов в первом номере всего три (и занимают они в целом 12 страниц из 178-ми), причём проза в её традиционном смысле - сюжетная, с диалогами и вымышленными персонажами – только одна: она представлена небольшим, на две страницы, отрывком из украинского романа Олега Коцарева «Люди в гнiздах». Остальное – то, что в «Воздухе» называется «прозой на грани стиха» (и что своим присутствием здесь очередной раз подтверждает родство двух изданий). Парадоксальная, псевдосюжетная, псевдонарративная микропроза Данилы Давыдова «Гарунову было двадцать» уже ощутимо царапает границы традиционного прозаического пространства («Шерсть воруют, зачем-то говорил Василий, такой, чё возьмёшь, исповедовал его, помню как щас, самерых же убил, а он шерсть воруют, шерсть воруют» - это текст «Исповедь I» целиком). А микроэссеистика Аллы Горбуновой, принадлежа, как и полагается эссеистике, особенно микро-, в равной мере пространствам прозаическому, прозаическому и философскому, располагается уже и вовсе за пределами этих границ, хотя ещё и совсем рядом с ними.
Конечно, есть все основания ожидать, что в следующих выпусках журнала это соотношение в какой-то степени изменится; вообще же в нынешнем своём виде оно представляется естественным. И не только потому, что оба соредактора – поэты, но прежде всего потому, что из всех форм словесности именно поэзия особенно восприимчива к неочевидному и неосвоенному.
Самая же важная из образующих «Контекст» идей – в том, что это журнал межкультурный и (как минимум) двуязычный. В этом качестве он, кажется, единственный у нас сейчас вообще.
Создающийся одновременно в Харькове и Москве, выходящий в Харькове, он делает то, что в современной, не к ночи будь помянута, исторической ситуации почти невозможно – и тем ещё более насущно: наговаривает общее русско-украинское литературное, языковое, смысловое пространство. В условиях, когда, кажется, все мыслимые силы работают на разрыв наших культур и народов, издатели и авторы «Контекста» создают возможности для взаимопонимания и взаимодействия, для простого чтения, наконец, русских и украинских текстов одним взглядом – что не может не способствовать расширению этого взгляда.
Не упраздняя межкультурных, межязыковых границ, прекрасно понимая их неупразднимость, они делают эти границы проницаемыми, постоянно пробивая в них бреши, пересекая их в обе стороны.
Ольга Балла
Выйти из себя, чтобы войти в другого
Стороны света. - № 18. – 2019. = http://www.stosvet.net/18/StoSvet_18.pdf
Санджар Янышев. Умр. Новая книга обращений. – М.: Арт Хаус Медиа, 2017. – 144 с.
Своей шестой книгой поэт, переводчик, музыкант Санджар Янышев поверг её толкователей, кажется, в некоторую растерянность: собранным в неё текстам очевидным образом тесно и в жанровых, и в тематических рамках. Им вообще во многих рамках тесно – и уж во всяком случае, в рамках намечаемых практически в каждом из них сюжетов. Всякий сюжет тут, будучи едва нащупан, немедленно выглядывает за пределы самого себя – и так и остаётся не осуществлённым вполне: чистым, никогда в полной мере не исполняемым обещанием. Так происходит даже там, где – как в одном из наиболее жёстко-сюжетных текстов, названном нарочито-прямолинейно - «Роман», сюжет, будучи конспективно изложен, казалось бы, целиком исчерпывается, выглядит самодостаточным:
РОМАН
Вместе они ( Читать дальше...Свернуть )
Выйти из себя, чтобы войти в другого
Стороны света. - № 18. – 2019. = http://www.stosvet.net/18/StoSvet_18.pdf
Санджар Янышев. Умр. Новая книга обращений. – М.: Арт Хаус Медиа, 2017. – 144 с.
Своей шестой книгой поэт, переводчик, музыкант Санджар Янышев поверг её толкователей, кажется, в некоторую растерянность: собранным в неё текстам очевидным образом тесно и в жанровых, и в тематических рамках. Им вообще во многих рамках тесно – и уж во всяком случае, в рамках намечаемых практически в каждом из них сюжетов. Всякий сюжет тут, будучи едва нащупан, немедленно выглядывает за пределы самого себя – и так и остаётся не осуществлённым вполне: чистым, никогда в полной мере не исполняемым обещанием. Так происходит даже там, где – как в одном из наиболее жёстко-сюжетных текстов, названном нарочито-прямолинейно - «Роман», сюжет, будучи конспективно изложен, казалось бы, целиком исчерпывается, выглядит самодостаточным:
РОМАН
Вместе они ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Люди шестого чувства
Стороны света. - № 18. – 2019. = http://www.stosvet.net/18/StoSvet_18.pdf
Михаил Айзенберг. Урон и возмещение. – М.: Литфакт, 2018. – 240 с.
Вся книга Михаила Айзенберга (слова «сборник» применительно к ней он сам в коротком предисловии к ней находит обоснованным избегать) – мысль о природе поэзии, мысль-догадка, выраженная не в жёстких окончательных формулировках, но в различных подступах к ней – в виде рассматривания разных случаев новой жизни русской поэзии («возмещения») после многих лет её советского несуществования («урона»). Дату исчезновения поэзии на русском языке Айзенберг фиксирует максимально точно: это – гибель Мандельштама. Соответственно, поэзии у нас не было с 1938 года; всё, что писалось в последующую пару десятилетий, такого названия не заслуживает. Развёрнутой аргументации в пользу этой мысли автор, правда, не предлагает, но в высказывании её вполне категоричен («советский человек бездарен <…> антропологически, по определению.» Имени автора этого запомнившегося ему высказывания Айзенберг не называет, но всей душою с ним солидарен).
Время восстановления поэзии – постепенного, многостороннего – определению, сопоставимому по чёткости с датой её конца, не поддаётся, но, судя по годам жизни интересующих автора поэтов, его можно отсчитывать примерно с конца пятидесятых – начала шестидесятых годов минувшего века, когда начинается серьёзная поэтическая практика самых старших из его героев - например, Геннадия Айги (1934-2006). Далее работа восстановления поэтической традиции делается родившимися в пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годах: из этого поколения (или уже – поколений?) Айзенберга интересуют, например, Олег Юрьев, Леонид Шваб, Григорий Дашевский, Андрей Поляков, Михаил Гронас. Продолжается оно, видимо, до сих пор. Возмещён ли урон в полной (хотя бы в достаточной) мере – об этом не говорится, но, во всяком случае, герои Айзенберга важны ему именно тем, что делали и делают поэзию снова возможной. Вряд ли список их стоит считать исчерпывающим; скорее всего, это – те, кто вспомнился автору по ходу размышлений на эту тему и случающихся время от времени возможности о ней высказываться. Но можно не сомневаться, что все названные имена – ключевые.
В самой по себе этой мысли – согласно которой ( Читать дальше...Свернуть )
Люди шестого чувства
Стороны света. - № 18. – 2019. = http://www.stosvet.net/18/StoSvet_18.pdf
Михаил Айзенберг. Урон и возмещение. – М.: Литфакт, 2018. – 240 с.
Вся книга Михаила Айзенберга (слова «сборник» применительно к ней он сам в коротком предисловии к ней находит обоснованным избегать) – мысль о природе поэзии, мысль-догадка, выраженная не в жёстких окончательных формулировках, но в различных подступах к ней – в виде рассматривания разных случаев новой жизни русской поэзии («возмещения») после многих лет её советского несуществования («урона»). Дату исчезновения поэзии на русском языке Айзенберг фиксирует максимально точно: это – гибель Мандельштама. Соответственно, поэзии у нас не было с 1938 года; всё, что писалось в последующую пару десятилетий, такого названия не заслуживает. Развёрнутой аргументации в пользу этой мысли автор, правда, не предлагает, но в высказывании её вполне категоричен («советский человек бездарен <…> антропологически, по определению.» Имени автора этого запомнившегося ему высказывания Айзенберг не называет, но всей душою с ним солидарен).
Время восстановления поэзии – постепенного, многостороннего – определению, сопоставимому по чёткости с датой её конца, не поддаётся, но, судя по годам жизни интересующих автора поэтов, его можно отсчитывать примерно с конца пятидесятых – начала шестидесятых годов минувшего века, когда начинается серьёзная поэтическая практика самых старших из его героев - например, Геннадия Айги (1934-2006). Далее работа восстановления поэтической традиции делается родившимися в пятидесятых, шестидесятых, семидесятых годах: из этого поколения (или уже – поколений?) Айзенберга интересуют, например, Олег Юрьев, Леонид Шваб, Григорий Дашевский, Андрей Поляков, Михаил Гронас. Продолжается оно, видимо, до сих пор. Возмещён ли урон в полной (хотя бы в достаточной) мере – об этом не говорится, но, во всяком случае, герои Айзенберга важны ему именно тем, что делали и делают поэзию снова возможной. Вряд ли список их стоит считать исчерпывающим; скорее всего, это – те, кто вспомнился автору по ходу размышлений на эту тему и случающихся время от времени возможности о ней высказываться. Но можно не сомневаться, что все названные имена – ключевые.
В самой по себе этой мысли – согласно которой ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Служба здравого смысла
Лев Рубинштейн как диагност общественных перемен
Лев Рубинштейн. Что слышно. - М. : Издательство АСТ: CORPUS, 2018.
«Учительская газета», №09 от 27 февраля 2019 года
http://www.ug.ru/archive/77941
В полное собрание публицистики Льва Рубинштейна вошли колонки, писавшиеся им для разных изданий и уже издававшиеся тем же издательством Corpus в трех книгах: «Знаки внимания», «Скорее всего» и «Причинное время». Была и более ранняя книга - «Духи времени», вышедшая в 2008-м в издательстве «КоЛибри» и вобравшая в себя тексты за несколько предшествующих лет (позже они были включены в сборник «Скорее всего»). То есть Рубинштейн как публицист присутствует в общественном пространстве уже около полутора десятилетий.
Собранная вместе, эта проза (так предпочитает называть свои колонки сам автор, разве что уточняя - «проза нон-фикшн») дает возможность перечитать вроде бы прикладные по исходному назначению тексты, во-первых, как хронику недавней истории, во-вторых, в отрыве от вызвавших их событий, в-третьих, продумать важные черты Рубинштейна-публициста как культурной фигуры.
Прежде всего он хроникер-диагност, фиксирующий перемены в общественных настроениях и нравах и дающий им оценку. Это самое поверхностное, что можно о нем сказать, но не менее важное.
Основной его упрек современникам: не ( Читать дальше...Свернуть )
Служба здравого смысла
Лев Рубинштейн как диагност общественных перемен
Лев Рубинштейн. Что слышно. - М. : Издательство АСТ: CORPUS, 2018.
«Учительская газета», №09 от 27 февраля 2019 года
http://www.ug.ru/archive/77941
В полное собрание публицистики Льва Рубинштейна вошли колонки, писавшиеся им для разных изданий и уже издававшиеся тем же издательством Corpus в трех книгах: «Знаки внимания», «Скорее всего» и «Причинное время». Была и более ранняя книга - «Духи времени», вышедшая в 2008-м в издательстве «КоЛибри» и вобравшая в себя тексты за несколько предшествующих лет (позже они были включены в сборник «Скорее всего»). То есть Рубинштейн как публицист присутствует в общественном пространстве уже около полутора десятилетий.
Собранная вместе, эта проза (так предпочитает называть свои колонки сам автор, разве что уточняя - «проза нон-фикшн») дает возможность перечитать вроде бы прикладные по исходному назначению тексты, во-первых, как хронику недавней истории, во-вторых, в отрыве от вызвавших их событий, в-третьих, продумать важные черты Рубинштейна-публициста как культурной фигуры.
Прежде всего он хроникер-диагност, фиксирующий перемены в общественных настроениях и нравах и дающий им оценку. Это самое поверхностное, что можно о нем сказать, но не менее важное.
Основной его упрек современникам: не ( Читать дальше...Свернуть )
скоропись ольги балла
Знамя. - № 2. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7188
Словно сговорившись, авторы всех трёх книг этой «Скорописи» выявляют свои символические истоки, рассказывают — в избранных сюжетах — собственную смысловую биографию и генеалогию. Все три эссеистических сборника, которые прозорливый случай привёл в этот раз на рецензентский стол — книги благодарности (бывает аналитическая, аналитичная благодарность? — Ещё как бывает), а кроме того — родственных ей, неотделимых от неё внимания и стремления понять. Но какие разные, оказывается, возможны режимы их проживания и выговаривания.
Мария Степанова. Против нелюбви. — М.: АСТ, 2019. — (Эксклюзивное мнение).
Наименее автобиографична — и наиболее аналитична — из троих авторов поэт Мария Степанова. То есть, разумеется, неминуемо автобиографична и она, только с наименьшим употреблением местоимения «я»: о себе и своём, важном для себя, для собственного понимания и чувства мира Степанова говорит исключительно через анализ чужих текстов и чужих жизней. От поэзии здесь — сложная чуткая речь, воспитанная стихами, — но никакой лирики. (Я бы сказала, это такая смысловая автобиография, которая целиком прячется в собственное иновыговаривание — и с тем большей полнотой раскрывается в нём. Говоря о своём, она сразу — о человеческом вообще, прочитывая, проясняя своё время через другой опыт, уже состоявшийся, а потому открытый осмыслению — и это ли не лучший из способов говорить о себе?)
В этом смысле новый степановский сборник «Против нелюбви» очень похож на ( Читать дальше...Свернуть )
Знамя. - № 2. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7188
Словно сговорившись, авторы всех трёх книг этой «Скорописи» выявляют свои символические истоки, рассказывают — в избранных сюжетах — собственную смысловую биографию и генеалогию. Все три эссеистических сборника, которые прозорливый случай привёл в этот раз на рецензентский стол — книги благодарности (бывает аналитическая, аналитичная благодарность? — Ещё как бывает), а кроме того — родственных ей, неотделимых от неё внимания и стремления понять. Но какие разные, оказывается, возможны режимы их проживания и выговаривания.
Мария Степанова. Против нелюбви. — М.: АСТ, 2019. — (Эксклюзивное мнение).
Наименее автобиографична — и наиболее аналитична — из троих авторов поэт Мария Степанова. То есть, разумеется, неминуемо автобиографична и она, только с наименьшим употреблением местоимения «я»: о себе и своём, важном для себя, для собственного понимания и чувства мира Степанова говорит исключительно через анализ чужих текстов и чужих жизней. От поэзии здесь — сложная чуткая речь, воспитанная стихами, — но никакой лирики. (Я бы сказала, это такая смысловая автобиография, которая целиком прячется в собственное иновыговаривание — и с тем большей полнотой раскрывается в нём. Говоря о своём, она сразу — о человеческом вообще, прочитывая, проясняя своё время через другой опыт, уже состоявшийся, а потому открытый осмыслению — и это ли не лучший из способов говорить о себе?)
В этом смысле новый степановский сборник «Против нелюбви» очень похож на ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Восполняя недостающее
Знамя. - № 2. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7175
Галина Юзефович. О чём говорят бестселлеры. - М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. - (Культурный разговор)
Вторая книга критика, книжного обозревателя, преподавателя Галины Юзефович — куда систематичнее первой, «Приключений рыбы-лоцмана». Перед нами — текст не просто цельный, но с более сложным устройством, чем может показаться. За жанровую его принадлежность спорят два типа текстов: инструкция-путеводитель — и манифест.
С первым понятно: главная задача книги — ответить на насущный и предельно практический вопрос «что читать?» (и сопутствующие ему, менее явные, но куда более важные вопросы — «зачем читать и почему именно это?», принципиально расширяющие смысловое поле того, что выглядит как смиренные инструкции). Сказанное в каждой главе иллюстрирует небольшой, от пяти до десяти позиций, список: «Семь отличных книг нобелевских лауреатов, которых вы, возможно, не читали», «Десять отличных романов “букеровского мейнстрима”», «Пять важных американских романов последних лет»…
Но это — и декларация ценностных позиций. Апология их — в старинном греческом смысле оправдания, защиты: открывающее книгу «Вместо предисловия», призванное прямо отвечать на корневой вопрос «зачем нам критика?», построено как ответ на типовые «требования и претензии» («Вы слишком выпендриваетесь, — это не критика, а самопрезентация» и т.д.).
Основная мысль: есть ( Читать дальше...Свернуть )
Восполняя недостающее
Знамя. - № 2. - 2019. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7175
Галина Юзефович. О чём говорят бестселлеры. - М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2018. - (Культурный разговор)
Вторая книга критика, книжного обозревателя, преподавателя Галины Юзефович — куда систематичнее первой, «Приключений рыбы-лоцмана». Перед нами — текст не просто цельный, но с более сложным устройством, чем может показаться. За жанровую его принадлежность спорят два типа текстов: инструкция-путеводитель — и манифест.
С первым понятно: главная задача книги — ответить на насущный и предельно практический вопрос «что читать?» (и сопутствующие ему, менее явные, но куда более важные вопросы — «зачем читать и почему именно это?», принципиально расширяющие смысловое поле того, что выглядит как смиренные инструкции). Сказанное в каждой главе иллюстрирует небольшой, от пяти до десяти позиций, список: «Семь отличных книг нобелевских лауреатов, которых вы, возможно, не читали», «Десять отличных романов “букеровского мейнстрима”», «Пять важных американских романов последних лет»…
Но это — и декларация ценностных позиций. Апология их — в старинном греческом смысле оправдания, защиты: открывающее книгу «Вместо предисловия», призванное прямо отвечать на корневой вопрос «зачем нам критика?», построено как ответ на типовые «требования и претензии» («Вы слишком выпендриваетесь, — это не критика, а самопрезентация» и т.д.).
Основная мысль: есть ( Читать дальше...Свернуть )
[Лёгкая кавалерия] в её новом облике и на новой площадке - в "Вопросах литературы".
Вопросы литературы. - Январь 2019. = http://cavalry.voplit.ru/january2019 (всё в целом)
Ольга Балла
http://cavalry.voplit.ru/january2019?fbclid=IwAR0FexUVvKFG8I6OzEhppbamH79WhiNZ8u7nwsBlwn4sVuVNdH8RGEvkWbc#rec82679800
Роман Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание» (М.: Издательство АСТ, 2019), вышедший под самый конец минувшего года, уже не один критик, успевший с тех пор хоть что-то о нем сказать, успел поставить в контекст «постапокалиптического» текста русской литературы и сравнить его, например, с «Островом Сахалин» Эдуарда Веркина. У Горалик описывается, напомню, состояние мира, преимущественно – Израиля после катастрофы, в числе последствий которой оказалось и обретение животными речи, а с нею, неминуемо, – и сознания, и собственного взгляда на дела человеческие, который, понятно, с человеческим взглядом может совершенно не совпадать.
Мне же кажется, что главное в романе Горалик – совсем не посткатастрофичность (которая – всего лишь условие постановки вопросов принципиально более важных), а проблема иноустроенного сознания (включение которого во взаимодействие с человеком и ставит под вопрос, в конечном счете, всю сложившуюся систему этических принципов). Поэтому его хочется прочитать одним взглядом с другим романом, которого в одном контексте с ним, кажется, никто еще не назвал: с «Днями Савелия» Григория Служителя (Григорий Служитель. Дни Савелия: [роман] / Предисл. Е. Водолазкина. — М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2018. — (Классное чтение)). С автобиографией мыслящего кота, – кота-философа, наблюдающего человеческую жизнь извне, в ритмику и пластику сознания которого Служитель вжился не хуже, чем Горалик, заговорившая в новом своем романе множеством до пугающего убедительных голосов самых разных существ от верблюдов до ящериц.
Совершенно различные едва ли не во всех мыслимых отношениях, занятые до противоположности разными, казалось бы, вопросами (Горалик – о возможности жизни в условиях, когда прежняя жизнь рухнула; Служитель – скорее, о тихом, терпеливом, внимательном наблюдении неизменного), два этих текста, кажется, неспроста появились одновременно. Они наводят на мысль о своем родстве – а может быть, даже и об общих своих источниках, по крайней мере – формирующих импульсах – не только потому, что оба они – романы вживания в чужое сознание, но и потому, что нежданно оказались об одном: о границах человеческого, о его проблематизации. О необходимости (по крайней мере – о возможностях) выхода за эти пределы. (Кот Савелий выходит за положенные нам пределы даже дважды: не только в том смысле, что он смотрит на людей извне, но и в том, что – как узнает читатель, добравшись до конца романа, – повествование его ведется из посмертия. И взгляд его, скорее, ностальгический, – и, как свойственно ностальгическим взглядам, – принимающий и прощающий.)
Источники же обоих текстов, предположу, вот каковы: очень похоже на то, что человеческое уже утомило само себя. Оно уперлось в собственные тупики, ищет иных возможностей – существования ли, взгляда ли на себя (возможностей хотя бы и травмирующих, как в случае той линии, что намечена романом Горалик). По крайней мере, человек в его ныне действующем виде явно чувствует свою недостаточность.
Да, в отношении человеческой ограниченности нам представлены тут, пожалуй, две противоположных позиции. Савелий сам по себе и не мыслит проблематизировать человека, ломать его границы. Он даже не растягивает этих границ, – он их мягко огибает, обходит по периметру, близко-близко. Он склонен скорее оправдывать человека и уж вовсе не расположен его судить (даже того маньяка, который едва не забил его до смерти, оставив его без одного глаза и части хвоста. Мудрый Савелий не гневается и тут: скорее, недоумевает). Заговорившие – и стремительно обретающие сознание – звери Горалик, причем совершенно невольно, только и делают, что проблематизируют своего, так сказать, староговорящего собрата, вынуждают его усомниться во всем, освоенном до сих пор, пересмотреть и растянуть собственные пределы.
Но происходит, по существу, одно и то же: человек обращается к звериному за новыми ресурсами себя, – тем более настоящими, чем труднее они поддаются освоению и даже просто пониманию.
Вопросы литературы. - Январь 2019. = http://cavalry.voplit.ru/january2019 (всё в целом)
Ольга Балла
http://cavalry.voplit.ru/january2019?fbclid=IwAR0FexUVvKFG8I6OzEhppbamH79WhiNZ8u7nwsBlwn4sVuVNdH8RGEvkWbc#rec82679800
Роман Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание» (М.: Издательство АСТ, 2019), вышедший под самый конец минувшего года, уже не один критик, успевший с тех пор хоть что-то о нем сказать, успел поставить в контекст «постапокалиптического» текста русской литературы и сравнить его, например, с «Островом Сахалин» Эдуарда Веркина. У Горалик описывается, напомню, состояние мира, преимущественно – Израиля после катастрофы, в числе последствий которой оказалось и обретение животными речи, а с нею, неминуемо, – и сознания, и собственного взгляда на дела человеческие, который, понятно, с человеческим взглядом может совершенно не совпадать.
Мне же кажется, что главное в романе Горалик – совсем не посткатастрофичность (которая – всего лишь условие постановки вопросов принципиально более важных), а проблема иноустроенного сознания (включение которого во взаимодействие с человеком и ставит под вопрос, в конечном счете, всю сложившуюся систему этических принципов). Поэтому его хочется прочитать одним взглядом с другим романом, которого в одном контексте с ним, кажется, никто еще не назвал: с «Днями Савелия» Григория Служителя (Григорий Служитель. Дни Савелия: [роман] / Предисл. Е. Водолазкина. — М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2018. — (Классное чтение)). С автобиографией мыслящего кота, – кота-философа, наблюдающего человеческую жизнь извне, в ритмику и пластику сознания которого Служитель вжился не хуже, чем Горалик, заговорившая в новом своем романе множеством до пугающего убедительных голосов самых разных существ от верблюдов до ящериц.
Совершенно различные едва ли не во всех мыслимых отношениях, занятые до противоположности разными, казалось бы, вопросами (Горалик – о возможности жизни в условиях, когда прежняя жизнь рухнула; Служитель – скорее, о тихом, терпеливом, внимательном наблюдении неизменного), два этих текста, кажется, неспроста появились одновременно. Они наводят на мысль о своем родстве – а может быть, даже и об общих своих источниках, по крайней мере – формирующих импульсах – не только потому, что оба они – романы вживания в чужое сознание, но и потому, что нежданно оказались об одном: о границах человеческого, о его проблематизации. О необходимости (по крайней мере – о возможностях) выхода за эти пределы. (Кот Савелий выходит за положенные нам пределы даже дважды: не только в том смысле, что он смотрит на людей извне, но и в том, что – как узнает читатель, добравшись до конца романа, – повествование его ведется из посмертия. И взгляд его, скорее, ностальгический, – и, как свойственно ностальгическим взглядам, – принимающий и прощающий.)
Источники же обоих текстов, предположу, вот каковы: очень похоже на то, что человеческое уже утомило само себя. Оно уперлось в собственные тупики, ищет иных возможностей – существования ли, взгляда ли на себя (возможностей хотя бы и травмирующих, как в случае той линии, что намечена романом Горалик). По крайней мере, человек в его ныне действующем виде явно чувствует свою недостаточность.
Да, в отношении человеческой ограниченности нам представлены тут, пожалуй, две противоположных позиции. Савелий сам по себе и не мыслит проблематизировать человека, ломать его границы. Он даже не растягивает этих границ, – он их мягко огибает, обходит по периметру, близко-близко. Он склонен скорее оправдывать человека и уж вовсе не расположен его судить (даже того маньяка, который едва не забил его до смерти, оставив его без одного глаза и части хвоста. Мудрый Савелий не гневается и тут: скорее, недоумевает). Заговорившие – и стремительно обретающие сознание – звери Горалик, причем совершенно невольно, только и делают, что проблематизируют своего, так сказать, староговорящего собрата, вынуждают его усомниться во всем, освоенном до сих пор, пересмотреть и растянуть собственные пределы.
Но происходит, по существу, одно и то же: человек обращается к звериному за новыми ресурсами себя, – тем более настоящими, чем труднее они поддаются освоению и даже просто пониманию.
Ольга Балла-Гертман
Дикоросль
(продолжение)
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/balla/
Animal logicum
…работой же я называю всё, что требует усилий, самопреодоления, самопревосхождения, может быть, и некоторой системности ― скорее всего; но уж усилий и самопревосхождения ― во всяком случае. (Что получается, вырабатывается в результате такой работы? ― Во-первых, собственная личность, которая при прохождении через работу меняет качество: уточняется, шлифуется, тонко дифференцируется; во-вторых ― некоторое количество смыслов.) И вот это ― именно такая, широко понятая работа, а не «польза обществу», которая, конечно, тоже вещь хорошая, но совершенно отдельная ― в моём воображении так и норовит вмениться в своего рода «обязанность», даже «долг» человека. Выделка, шлифовка, оттачивание себя как источника смыслов, неотделимые от выделки и шлифовки своего ближайшего окружения.
Это понятие в значительной степени распространяется на поездки по другим городам и, особенно, странам: работа взаимодействия с чужим, встраивания в себя чужого хотя бы на уровне впечатлений. Это всегда требует самопревосхождения и выхода из инерций, ломки обжитых ритмов ― потому и работа. Требует усилий, приложение которых, мнится, ― по меньшей мере достоинство, а по большей ― и сам долг. Это, по моему внутреннему чувству, не первейшая по важности область долга (обойтись без этого, по большому счёту, можно ― и даже вполне легко). Это не хлеб насущный, это всё-таки роскошь. Но тем не менее это ― область как раз настолько важная, что без работы в ней человек, кажется, заведомо меньше, чем с оной. Она способна нарастить очень яркий и нетривиальный душевный слой.
Если я вообще способна составить себе хоть какое-то представление о «назначении» человека, то я назвала бы таким «назначением» смысловую работу, выделку смыслов ― составляющих специфическую среду нашего существования. Человек ― animal logicum (не «логическое», но «смысловое» животное), то есть, в той мере, в какой он ― человек, его задача ― в создании и культивировании человеческой среды, отличной от не-человеческого.
По оттенкам и рельефу
( Читать дальше...Свернуть )
Дикоросль
(продолжение)
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer2/balla/
Animal logicum
…работой же я называю всё, что требует усилий, самопреодоления, самопревосхождения, может быть, и некоторой системности ― скорее всего; но уж усилий и самопревосхождения ― во всяком случае. (Что получается, вырабатывается в результате такой работы? ― Во-первых, собственная личность, которая при прохождении через работу меняет качество: уточняется, шлифуется, тонко дифференцируется; во-вторых ― некоторое количество смыслов.) И вот это ― именно такая, широко понятая работа, а не «польза обществу», которая, конечно, тоже вещь хорошая, но совершенно отдельная ― в моём воображении так и норовит вмениться в своего рода «обязанность», даже «долг» человека. Выделка, шлифовка, оттачивание себя как источника смыслов, неотделимые от выделки и шлифовки своего ближайшего окружения.
Это понятие в значительной степени распространяется на поездки по другим городам и, особенно, странам: работа взаимодействия с чужим, встраивания в себя чужого хотя бы на уровне впечатлений. Это всегда требует самопревосхождения и выхода из инерций, ломки обжитых ритмов ― потому и работа. Требует усилий, приложение которых, мнится, ― по меньшей мере достоинство, а по большей ― и сам долг. Это, по моему внутреннему чувству, не первейшая по важности область долга (обойтись без этого, по большому счёту, можно ― и даже вполне легко). Это не хлеб насущный, это всё-таки роскошь. Но тем не менее это ― область как раз настолько важная, что без работы в ней человек, кажется, заведомо меньше, чем с оной. Она способна нарастить очень яркий и нетривиальный душевный слой.
Если я вообще способна составить себе хоть какое-то представление о «назначении» человека, то я назвала бы таким «назначением» смысловую работу, выделку смыслов ― составляющих специфическую среду нашего существования. Человек ― animal logicum (не «логическое», но «смысловое» животное), то есть, в той мере, в какой он ― человек, его задача ― в создании и культивировании человеческой среды, отличной от не-человеческого.
По оттенкам и рельефу
( Читать дальше...Свернуть )
Не выложила сюда в своё время и забыла, но теперь пора.
Ольга Балла
Свидетель
Дружба народов. - 2015. - № 9. = http://www.zh-zal.ru/druzhba/2015/9/14b.html
Евгений Карасёв. Вещественные доказательства: Избранные стихи и поэмы. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2014.
Место Евгения Карасёва на русской литературной карте, похоже, уникально. При внешней, кажущейся поверхностному взгляду простоте его стихотворной речи, почти приближающейся к разговорной, эта уникальность может быть не сразу понятна, но чем больше всматриваешься, тем она яснее, и он — что угодно, только не прост. Карасёв — поэт «мерцающий»: между (как будто) наивным письмом и высокой литературой, между прямой речью и сложным поэтическим высказыванием. Причем мерцающий, похоже, намеренно — выстраивающий и выдерживающий систему равновесий: метрических, ритмических, лексических. Он умеет совмещать размашистую грубость и точнейшую тонкость в одном движении.
На то, что Карасёв на самом деле — поэт технически чрезвычайно изощренный, обращает внимание в предисловии к книге ее издатель, Максим Амелин. Он говорит о том, что тексты Карасёва выстроены и инструментованы весьма искусно: они — сложная «система внутренних зеркал и линз, призванных собрать из разрозненных звуков и усилить рифму» («взаимосвязь внутренних созвучий, охватывающая все пространство стиха, завершающегося рифмой»); что «арсенал карасёвских рифм чрезвычайно разнообразен и обширен» — «в нем можно встретить практически любые их виды» (!), «включая самые необычные и редкие: корневые и неравносложные, составные и с перестановкой согласных, даже такие, которым и названия пока нет». Словом, пиршество для стиховеда.
Но самое важное — все-таки ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла
Свидетель
Дружба народов. - 2015. - № 9. = http://www.zh-zal.ru/druzhba/2015/9/14b.html
Евгений Карасёв. Вещественные доказательства: Избранные стихи и поэмы. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2014.
Место Евгения Карасёва на русской литературной карте, похоже, уникально. При внешней, кажущейся поверхностному взгляду простоте его стихотворной речи, почти приближающейся к разговорной, эта уникальность может быть не сразу понятна, но чем больше всматриваешься, тем она яснее, и он — что угодно, только не прост. Карасёв — поэт «мерцающий»: между (как будто) наивным письмом и высокой литературой, между прямой речью и сложным поэтическим высказыванием. Причем мерцающий, похоже, намеренно — выстраивающий и выдерживающий систему равновесий: метрических, ритмических, лексических. Он умеет совмещать размашистую грубость и точнейшую тонкость в одном движении.
На то, что Карасёв на самом деле — поэт технически чрезвычайно изощренный, обращает внимание в предисловии к книге ее издатель, Максим Амелин. Он говорит о том, что тексты Карасёва выстроены и инструментованы весьма искусно: они — сложная «система внутренних зеркал и линз, призванных собрать из разрозненных звуков и усилить рифму» («взаимосвязь внутренних созвучий, охватывающая все пространство стиха, завершающегося рифмой»); что «арсенал карасёвских рифм чрезвычайно разнообразен и обширен» — «в нем можно встретить практически любые их виды» (!), «включая самые необычные и редкие: корневые и неравносложные, составные и с перестановкой согласных, даже такие, которым и названия пока нет». Словом, пиршество для стиховеда.
Но самое важное — все-таки ( Читать дальше...Свернуть )
Поэты, редакторы, издатели отвечают на вопросы о закрытии старейшего русского поэтического журнала
Текст: ГодЛитературы.РФ
Очередной год русской литературы начался с грустного «антисобытия»: 14 января стало известно, что закрывается «Арион» — существующий с 1994 года, то есть ровно четверть века, толстый журнал, посвященный исключительно поэзии.
Редакция ГодЛитературы.РФ решила спросить у поэтов, критиков, издателей, кураторов, редакторов современных литературных бумажных и онлайн-журналов разных поколений и направлений: как они восприняли эту новость? И предложили им четыре вопроса:
1. Журнал «Арион» объявил о своем закрытии. Для вас это что-то значит? Как вы на это смотрите — как на неожиданную и плохую новость, закономерный и логичный процесс или констатацию давно свершившегося факта (как если бы этот издательский проект давно шел на убыль)?
2. Насколько публикующиеся в «Арионе» тексты соответствовали вашим эстетическим ожиданиям?
3. Как вы считаете, давняя оппозиция «Арион»/«Воздух» до сих пор релевантна?
4. Был ли «Арион» для вас одним из основных источников для формирования объективной картины современной поэзии или вы ориентировались в этом на другие поэтические издания? Из каких источников, кроме толстых журналов, вы вообще узнаете о том, что происходит в современной поэзии?
В опросе приняли участие 16 человек: Ольга Балла, Андрей Василевский, Евгения Вежлян, Мария Галина, Анна Голубкова, Данила Давыдов, Владимир Коркунов, Дана Курская, Мария Малиновская, Лев Оборин, Александр Переверзин, Виталий Пуханов, Галина Рымбу, Наталия Санникова, Дарья Серенко, Борис Херсонский, Валерий Шубинский.
Что сказали остальные - вы узнаете вот здесь: https://godliteratury.ru/public-post/konec-ariona-chast-i , а ваш покорный библиофаг сказал вот что:
Ольга Балла-Гертман, редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя»:
1. Безусловно значит: стало меньше одной площадкой рефлексии о поэзии, которыми наша культура и так не изобилует, — это обеднение культуры. Новость для меня была неожиданная и безусловно плохая, независимо от степени закономерности приведших к ней процессов.
2. Чаще нет, чем да; в целом журнал «Воздух» мне существенно ближе. А критику у них мне было интересно читать.
3. Думаю, да.
4. Если говорить об ориентировании, то тут мой источник все-таки в большей мере «Воздух» (что касается объективности, то она — недостижимый идеал, человек в любом случае пристрастен). Но полезно было читать их вместе с «Арионом», «одним взглядом», не столько для объективности картины, сколько для ее объемности. Кроме толстых журналов, узнаю о современной поэзии по преимуществу по ссылкам в фейсбуке, а также листая новинки поэтического книгоиздания в магазинах, чаще всего в «Фаланстере».
Фото Марии Малиновской
Текст: ГодЛитературы.РФ
Очередной год русской литературы начался с грустного «антисобытия»: 14 января стало известно, что закрывается «Арион» — существующий с 1994 года, то есть ровно четверть века, толстый журнал, посвященный исключительно поэзии.
Редакция ГодЛитературы.РФ решила спросить у поэтов, критиков, издателей, кураторов, редакторов современных литературных бумажных и онлайн-журналов разных поколений и направлений: как они восприняли эту новость? И предложили им четыре вопроса:
1. Журнал «Арион» объявил о своем закрытии. Для вас это что-то значит? Как вы на это смотрите — как на неожиданную и плохую новость, закономерный и логичный процесс или констатацию давно свершившегося факта (как если бы этот издательский проект давно шел на убыль)?
2. Насколько публикующиеся в «Арионе» тексты соответствовали вашим эстетическим ожиданиям?
3. Как вы считаете, давняя оппозиция «Арион»/«Воздух» до сих пор релевантна?
4. Был ли «Арион» для вас одним из основных источников для формирования объективной картины современной поэзии или вы ориентировались в этом на другие поэтические издания? Из каких источников, кроме толстых журналов, вы вообще узнаете о том, что происходит в современной поэзии?
В опросе приняли участие 16 человек: Ольга Балла, Андрей Василевский, Евгения Вежлян, Мария Галина, Анна Голубкова, Данила Давыдов, Владимир Коркунов, Дана Курская, Мария Малиновская, Лев Оборин, Александр Переверзин, Виталий Пуханов, Галина Рымбу, Наталия Санникова, Дарья Серенко, Борис Херсонский, Валерий Шубинский.
Что сказали остальные - вы узнаете вот здесь: https://godliteratury.ru/public-post/konec-ariona-chast-i , а ваш покорный библиофаг сказал вот что:
Ольга Балла-Гертман, редактор отдела критики и библиографии журнала «Знамя»:
1. Безусловно значит: стало меньше одной площадкой рефлексии о поэзии, которыми наша культура и так не изобилует, — это обеднение культуры. Новость для меня была неожиданная и безусловно плохая, независимо от степени закономерности приведших к ней процессов.
2. Чаще нет, чем да; в целом журнал «Воздух» мне существенно ближе. А критику у них мне было интересно читать.
3. Думаю, да.
4. Если говорить об ориентировании, то тут мой источник все-таки в большей мере «Воздух» (что касается объективности, то она — недостижимый идеал, человек в любом случае пристрастен). Но полезно было читать их вместе с «Арионом», «одним взглядом», не столько для объективности картины, сколько для ее объемности. Кроме толстых журналов, узнаю о современной поэзии по преимуществу по ссылкам в фейсбуке, а также листая новинки поэтического книгоиздания в магазинах, чаще всего в «Фаланстере».
Фото Марии Малиновской
Кстати, обнаружила, что соображения мои об отношениях с венгерской литературой, выбормотанные в своё время там же на "Прочтении", оказались сюда почему-то (скорее всего, как всегда, по небрежению) не загруженными. Исправим же это.
ПОСЛАНИЕ, НАПИСАННОЕ МНЕ
https://prochtenie.org/geo/29510
В преддверии выхода очередного выпуска проекта «География» — на этот раз, посвященного Венгрии, — мы решили опросить критиков, которые не специализирутся на венгерской словесности, но внимательно следят за ней. Ответы Дмитрия Бавильского, Кирилла Кобрина и Ольги Балла на вопросы о том, чем вызван их интерес к венгерской литературе, чем она выделяется на фоне остальных и имеет ли какие-то общие черты с русской — в материале «Прочтения».
Ольга Балла*:
<*обозвали "критик, редактор, писатель", но последнее точно не я, да и первое очень условно>
Отвлекаясь от личных мотивов моего интереса к венгерской словесности (которые могут быть коротко суммированы примерно так: я ее воспринимаю как послание, написанное мне — и мне тоже, в мои руки вложенное, но по небрежению в свое время не прочитанное), я бы сказала, что она интересна мне как важный вариант общеевропейской. Поскольку (отталкиваясь от реплики коллеги Бавильского) я не верю ни в поступательное восходящее развитие литератур (особенно всех — в одном общем направлении, в свете чего есть «преуспевающие» и «отстающие» в этом движении), ни даже в то, что у культурного пространства есть первостепенный качественный «центр» и второсортная «периферия», я бы назвала венгерскую словесность одной из точек интенсивности европейского мировосприятия. И эта интенсивность весьма высока.
Литература венгров, исключительно ( Читать дальше...Свернуть )
ПОСЛАНИЕ, НАПИСАННОЕ МНЕ
https://prochtenie.org/geo/29510
В преддверии выхода очередного выпуска проекта «География» — на этот раз, посвященного Венгрии, — мы решили опросить критиков, которые не специализирутся на венгерской словесности, но внимательно следят за ней. Ответы Дмитрия Бавильского, Кирилла Кобрина и Ольги Балла на вопросы о том, чем вызван их интерес к венгерской литературе, чем она выделяется на фоне остальных и имеет ли какие-то общие черты с русской — в материале «Прочтения».
[Предисловие от редакции]
Ольга Балла*:
<*обозвали "критик, редактор, писатель", но последнее точно не я, да и первое очень условно>
Отвлекаясь от личных мотивов моего интереса к венгерской словесности (которые могут быть коротко суммированы примерно так: я ее воспринимаю как послание, написанное мне — и мне тоже, в мои руки вложенное, но по небрежению в свое время не прочитанное), я бы сказала, что она интересна мне как важный вариант общеевропейской. Поскольку (отталкиваясь от реплики коллеги Бавильского) я не верю ни в поступательное восходящее развитие литератур (особенно всех — в одном общем направлении, в свете чего есть «преуспевающие» и «отстающие» в этом движении), ни даже в то, что у культурного пространства есть первостепенный качественный «центр» и второсортная «периферия», я бы назвала венгерскую словесность одной из точек интенсивности европейского мировосприятия. И эта интенсивность весьма высока.
Литература венгров, исключительно ( Читать дальше...Свернуть )
Это можно воспринять и как третью в жизни (ого-го!) поэтическую публикацию вашей покорной, но на самом деле интересно как проект, задуманный поэтом и критиком Борисом Кутенковым, намеренным сопоставлять стихи и эссеистику одного и того же автора, усматривая в них соответствия, преемственности, взаимовлияния. То, что в числе сопоставляемых оказалась и я, а часть сопоставляемого писана была слишком уже давно (с тех пор прошли те самые несметных жизней сонмы, - с одной стороны, смущающе и лестно, лестно и смущающе, - с другой - историческая случайность. Главное, как известно, - величие замысла! (Который в данном случае, может быть, как раз тем и интересен - даже мне самой - что два пласта сопоставляемых тут текстов разделяет действительно целая жизнь, и не одна, они - из двух совсем разных пластов личной реальности.)
Итак: Ольга Балла. Несметных жизней сонмы
https://prochtenie.org/texts/29710
Продолжая расширять границы поэтического на страницах нашего журнала, мы начинаем публиковать серию материалов, собранных Борисом Кутенковым, в которых творчески сополагаются и осмысляются стихи поэтов и их эссеистика, написанные по схожим поводам. В первом выпуске — тексты литературного критика Ольги Балла.
Представленные в подборке стихотворные тексты созданы автором в юности и ранней молодости (1979–1989) и позволяют проследить истоки ее психологической прозы, опубликованной в двух книгах 2016 и 2018 годов (к примеру, стихотворение «Согласные» коррелирует с эссе «Первоэлементы. Метафизическая кириллица», в котором автор, по ее словам, «пытается уловить и уложить в хоть какую-то систему (для обозримости) ассоциации — неминуемо личного и субъективного порядка, — порождаемые в авторе формой букв как простейшим стимулом». Оно же заставляет вспомнить эссе «Психогеографическое», вошедшее в книгу «Упражнения в бытии», а стихотворение о венгерском языке перекликается с эссе автора о венгерской литературе, опубликованным не так давно в «Прочтении»: https://prochtenie.org/geo/29510). И те, и другие тексты так или иначе важны для понимания классифицирующего характера интересов Ольги Балла, становления ее личности, проявляющей себя в разных границах единого высказывания. Именно по этой причине было принято решение поместить в подборку также эссе, собранные в блоге автора по адресу https://yettergjart.livejournal.com/ и писавшиеся уже в поздние годы.
***
( Читать дальше...Свернуть )
Итак: Ольга Балла. Несметных жизней сонмы
https://prochtenie.org/texts/29710
Продолжая расширять границы поэтического на страницах нашего журнала, мы начинаем публиковать серию материалов, собранных Борисом Кутенковым, в которых творчески сополагаются и осмысляются стихи поэтов и их эссеистика, написанные по схожим поводам. В первом выпуске — тексты литературного критика Ольги Балла.
Представленные в подборке стихотворные тексты созданы автором в юности и ранней молодости (1979–1989) и позволяют проследить истоки ее психологической прозы, опубликованной в двух книгах 2016 и 2018 годов (к примеру, стихотворение «Согласные» коррелирует с эссе «Первоэлементы. Метафизическая кириллица», в котором автор, по ее словам, «пытается уловить и уложить в хоть какую-то систему (для обозримости) ассоциации — неминуемо личного и субъективного порядка, — порождаемые в авторе формой букв как простейшим стимулом». Оно же заставляет вспомнить эссе «Психогеографическое», вошедшее в книгу «Упражнения в бытии», а стихотворение о венгерском языке перекликается с эссе автора о венгерской литературе, опубликованным не так давно в «Прочтении»: https://prochtenie.org/geo/29510). И те, и другие тексты так или иначе важны для понимания классифицирующего характера интересов Ольги Балла, становления ее личности, проявляющей себя в разных границах единого высказывания. Именно по этой причине было принято решение поместить в подборку также эссе, собранные в блоге автора по адресу https://yettergjart.livejournal.com/ и писавшиеся уже в поздние годы.
[Предисловие Бориса Кутенкова]
***
( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла-Гертман
Орган для шестого чувства
Жорж Вигарелло. Самоощущение. История восприятия тела (XVI-XX вв.) / Пер. с франц. Л.Б. Комиссаровой. – М.: Центр гуманитарных инициатив, 2018. – 256 с. – (Книга света)
Вестник Самарской гуманитарной академии. - № 2. – 2018.
Область профессиональных интересов автора, французского историка и социолога, - история того, что склонно представать обыденному взгляду неисторическим; пересечение и взаимодействие телесного и социального. Жорж Вигарелло – известный в Европе специалист по истории медицины, социальной истории гигиены, здоровья и внешнего вида, ухода за собой, спорта и техник тела. Среди тем его исследований – «гигиена тела от Средневековья до наших дней» (1) «здоровье и хорошее самочувствие» в тот же исторический период (2), история изнасилований в XVI-XX веках (3), история ожирения от Средневековья до XX века (4), история мужественности (которой был посвящён их общий с Аленом Корбеном трёхтомник (5)), а также «тело и душа президента» Саркози, книгу о которых он в соавторстве с Оливье Монженом издал в 2008 году (6) (вот интересно, что же там написано?). Русскому читателю Вигарелло уже знаком как автор труда «Искусство привлекательности. История телесной красоты от Ренессанса до наших дней», переведённого у нас в 2013-м и выпущенного «Новым литературным обозрением» в серии «Культура повседневности», как один из соавторов и редакторов (в составе группы французских, британских и американских антропологов и историков) трёхтомника «История тела», выходившего в той же серии того же издательства в 2012-2016 годах и прослеживающего свой предмет от античности до XX века, а также как соавтор (совместно с Клодом Буйоном) менее известной, но более популярной книжечки «Твоё тело» (М.: Времена 2, АСТ, Астрель, 2015, серия «Искусство жизни»), посвящённой истории кожи и связанных с нею гигиенических и косметических практик.
В этой же книге, на удивление небольшой по объёму (если сравнивать с объёмом темы в целом) Вигарелло двинулся ( Читать дальше...Свернуть )
Орган для шестого чувства
Жорж Вигарелло. Самоощущение. История восприятия тела (XVI-XX вв.) / Пер. с франц. Л.Б. Комиссаровой. – М.: Центр гуманитарных инициатив, 2018. – 256 с. – (Книга света)
Вестник Самарской гуманитарной академии. - № 2. – 2018.
Область профессиональных интересов автора, французского историка и социолога, - история того, что склонно представать обыденному взгляду неисторическим; пересечение и взаимодействие телесного и социального. Жорж Вигарелло – известный в Европе специалист по истории медицины, социальной истории гигиены, здоровья и внешнего вида, ухода за собой, спорта и техник тела. Среди тем его исследований – «гигиена тела от Средневековья до наших дней» (1) «здоровье и хорошее самочувствие» в тот же исторический период (2), история изнасилований в XVI-XX веках (3), история ожирения от Средневековья до XX века (4), история мужественности (которой был посвящён их общий с Аленом Корбеном трёхтомник (5)), а также «тело и душа президента» Саркози, книгу о которых он в соавторстве с Оливье Монженом издал в 2008 году (6) (вот интересно, что же там написано?). Русскому читателю Вигарелло уже знаком как автор труда «Искусство привлекательности. История телесной красоты от Ренессанса до наших дней», переведённого у нас в 2013-м и выпущенного «Новым литературным обозрением» в серии «Культура повседневности», как один из соавторов и редакторов (в составе группы французских, британских и американских антропологов и историков) трёхтомника «История тела», выходившего в той же серии того же издательства в 2012-2016 годах и прослеживающего свой предмет от античности до XX века, а также как соавтор (совместно с Клодом Буйоном) менее известной, но более популярной книжечки «Твоё тело» (М.: Времена 2, АСТ, Астрель, 2015, серия «Искусство жизни»), посвящённой истории кожи и связанных с нею гигиенических и косметических практик.
В этой же книге, на удивление небольшой по объёму (если сравнивать с объёмом темы в целом) Вигарелло двинулся ( Читать дальше...Свернуть )
Хана-Браха Сигельбаум. Семь плодов Земли Израиля, их духовные и целебные свойства / Перев. с английского Иды Недоборы. – М.: Книжники, 2018. – 392 с. ISBN 978-5-9953-0578-1
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Книга Ханы-Брахи Сигельбаум, философа, историка, преподавателя Танаха и еврейской философии, основательницы и директора учебного центра «Колледж Беэрот в Бат-Анне: исцеляющая сила Торы для женщин на Земле Израиля», – тоже альбом. И тоже с портретами жителей земли израильской. Правда, на сей раз эти жители – растения, вернее, их плоды. Героев – семеро, у каждого – своя индивидуальность, своя судьба, свой смысл: пшеница, ячмень, виноград, инжир, гранат, оливки и финики.
Их портретами автор не ограничивается, - вернее, портреты здесь не только фотографические. Каждая глава – символическая, более того, сакральная биография героя, сопровождаемая цитатами из священных текстов (и тут же, однако, перечислением блюд, которые из героя можно приготовить. С рецептами).
Однако почему именно эти плоды?
«Во времена Иерусалимского храма. – объясняет автор, - еврейские земледельцы приносили первые и самые лучшие плоды своего урожая (фрукты из числа благословенных плодов Израиля) в дар когенам (священникам в храме), не имеющим собственных земельных наделов. Внося в Храм корхины с плодами своих садов, евреи подходили к когену и произносили благодарственную молитву Всевышнему за то, что Он посылает Земле Израиля свои благословения.»
Так вот, для приношения бикурим (первых плодов) в Торе выбраны именно эти семь плодов.
Не говоря уже о том, что книга Сигельбаум – неимоверное сочетание того, что, может показаться, никак не сочетается: это и исторический очерк, и религиозный трактат вкупе с практическими руководствами: как произносить благословения, как проводить седер в Ту би-шват, и описание пищевой ценности каждого продукта, его витаминного и минерального состава и целебных свойств и, наконец, попросту поваренная книга! На самом-то деле, всё это образует нерасторжимое единство: подступы к одной цельности с разных сторон.
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Книга Ханы-Брахи Сигельбаум, философа, историка, преподавателя Танаха и еврейской философии, основательницы и директора учебного центра «Колледж Беэрот в Бат-Анне: исцеляющая сила Торы для женщин на Земле Израиля», – тоже альбом. И тоже с портретами жителей земли израильской. Правда, на сей раз эти жители – растения, вернее, их плоды. Героев – семеро, у каждого – своя индивидуальность, своя судьба, свой смысл: пшеница, ячмень, виноград, инжир, гранат, оливки и финики.
Их портретами автор не ограничивается, - вернее, портреты здесь не только фотографические. Каждая глава – символическая, более того, сакральная биография героя, сопровождаемая цитатами из священных текстов (и тут же, однако, перечислением блюд, которые из героя можно приготовить. С рецептами).
Однако почему именно эти плоды?
«Во времена Иерусалимского храма. – объясняет автор, - еврейские земледельцы приносили первые и самые лучшие плоды своего урожая (фрукты из числа благословенных плодов Израиля) в дар когенам (священникам в храме), не имеющим собственных земельных наделов. Внося в Храм корхины с плодами своих садов, евреи подходили к когену и произносили благодарственную молитву Всевышнему за то, что Он посылает Земле Израиля свои благословения.»
Так вот, для приношения бикурим (первых плодов) в Торе выбраны именно эти семь плодов.
Не говоря уже о том, что книга Сигельбаум – неимоверное сочетание того, что, может показаться, никак не сочетается: это и исторический очерк, и религиозный трактат вкупе с практическими руководствами: как произносить благословения, как проводить седер в Ту би-шват, и описание пищевой ценности каждого продукта, его витаминного и минерального состава и целебных свойств и, наконец, попросту поваренная книга! На самом-то деле, всё это образует нерасторжимое единство: подступы к одной цельности с разных сторон.
Ольга Балла-Гертман
Григорий Виницкий /Gregory Vinitsky. Израильский бомонд и другие фотосюжеты / Israel beau monde and others subjects. – Иерусалим: Филобиблон, 2018. – 70 с. ISBN 978-965-91087-9-3
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Пока же, к великому счастью, необратимые катастрофы остаются в области писательского воображения и интеллектуальных экспериментов, посмотрим, как устроена израильская жизнь в её современном состоянии. Представит её нам – в образах – израильский фотограф, режиссёр и кинооператор украинско-российского происхождения Григорий Виницкий, уже более сорока лет – с 1976-го - живущий в Тель-Авиве. Член Союза художников Израиля, член Израильской и Международной ассоциации художественной фотографии (FIAP), куратор выставок, он много сделал для развития фотографической культуры своей страны, и теперь мы видим её обитателей его глазами.
Герои двуязычной книги-альбома (языки её – английский и русский, причём английские тексты - всегда первые; логично было бы добавить и третий язык, иврит, но, видимо, альбом мыслился автором как адресованный читателям из других стран) – не только израильтяне. Книга начинается с предисловия, куда Виницкий включил снимки и сюжеты из доизраильской жизни – и не только портреты собственных предков и себя самого, но и свои работы тех лет - скажем, портрет старой латышки с мудрым горьким взглядом, снятой в 1973-м.
Но главное – лица Израиля. Прежде всего - тех, кого Виницкий называет «бомондом»: в основном - художники, но и скульпторы, и музыканты, и журналисты, и писатели, и режиссёры, и коллега-фотограф, и издатель. Раздел «Разное», как и положено разделу с таким названием, разноречив: тут – и лица людей, случайно встреченных автором на пути в Израиль в 1976-м, и лица людей явно не случайных, но оставленных неназванными (с фотографии «Вот женщина!» смотрит таинственная незнакомка 1975 года), и те же художники (видимо, не причтённые к бомонду?), и сцены из спектаклей, и просто люди, о которых читатель не узнает ничего, кроме имён.
Страна в лицах. Её память, её формы и ритмы, её свет.
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Пока же, к великому счастью, необратимые катастрофы остаются в области писательского воображения и интеллектуальных экспериментов, посмотрим, как устроена израильская жизнь в её современном состоянии. Представит её нам – в образах – израильский фотограф, режиссёр и кинооператор украинско-российского происхождения Григорий Виницкий, уже более сорока лет – с 1976-го - живущий в Тель-Авиве. Член Союза художников Израиля, член Израильской и Международной ассоциации художественной фотографии (FIAP), куратор выставок, он много сделал для развития фотографической культуры своей страны, и теперь мы видим её обитателей его глазами.
Герои двуязычной книги-альбома (языки её – английский и русский, причём английские тексты - всегда первые; логично было бы добавить и третий язык, иврит, но, видимо, альбом мыслился автором как адресованный читателям из других стран) – не только израильтяне. Книга начинается с предисловия, куда Виницкий включил снимки и сюжеты из доизраильской жизни – и не только портреты собственных предков и себя самого, но и свои работы тех лет - скажем, портрет старой латышки с мудрым горьким взглядом, снятой в 1973-м.
Но главное – лица Израиля. Прежде всего - тех, кого Виницкий называет «бомондом»: в основном - художники, но и скульпторы, и музыканты, и журналисты, и писатели, и режиссёры, и коллега-фотограф, и издатель. Раздел «Разное», как и положено разделу с таким названием, разноречив: тут – и лица людей, случайно встреченных автором на пути в Израиль в 1976-м, и лица людей явно не случайных, но оставленных неназванными (с фотографии «Вот женщина!» смотрит таинственная незнакомка 1975 года), и те же художники (видимо, не причтённые к бомонду?), и сцены из спектаклей, и просто люди, о которых читатель не узнает ничего, кроме имён.
Страна в лицах. Её память, её формы и ритмы, её свет.
Ольга Балла-Гертман
Линор Горалик. Все, способные дышать дыхание. – М.: Издательство АСТ, 2019. – 448 с. ISBN 978-5-17-112269-0
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Тему «человек и страшное», «человек и невыносимое», «человек и непредставимое», «человек и нечеловеческое» парадоксальным - по видимости - образом, а на самом деле – прямо, переводя её в символический план и тем самым - расширяя, углубляя её, разворачивая её в неожиданном направлении, продолжает «постапокалиптический» роман Линор Горалик.
Строго говоря, то, что нам, говорящим по-русски, привычно называть греческим (и совершенно неточным в данном случае) словом «апокалипсис», произошло – по крайней мере, в том его облике, в каком о нём идёт речь в книге – в одной-единственной стране: в Израиле. Другим странам, как понятно по отдельным упоминаниям, тоже досталось, но повествование сосредоточено почти целиком на Израиле (и основная часть героев книги – русскоязычные израильтяне, чья русская речь полна ивритских слов; остальные – израильтяне другого происхождения). Поэтому навсегда изменившую жизнь катастрофу здесь называют её ивритским именем: асон. «У асона тридцать три фасона», как гласит новейший русскоязычный фольклор посткатастрофической эпохи. То есть – множество несобираемых воедино обликов и последствий.
Из обликов асона Израилю досталось проседание городов под землю, «радужная болезнь» с мучительными головными болями (от которых постоянно требуются «маленькие жёлтые таблетки»), приходящая из пустыни «буша-вэ-хирпа» - «стыд-и-позор», «слоистая буря, обдирающая кожу и вызывающая у человека стыд за собственное существование», резкое сокращение жизненных ресурсов. Но самое странное, сильнее всего сбивающее привычные координаты – то, что заговорили животные.
«Все, способные дышать дыхание» - и собаки, и верблюды, и беер-шевские гребнепалые ящерицы - теперь не просто собеседники человека: они - и соперники его за ресурсы, и носители иных, нечеловеческих точек зрения. И Израиль становится пространством необратимых перемен в этике – и в устройстве человека вообще.
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Тему «человек и страшное», «человек и невыносимое», «человек и непредставимое», «человек и нечеловеческое» парадоксальным - по видимости - образом, а на самом деле – прямо, переводя её в символический план и тем самым - расширяя, углубляя её, разворачивая её в неожиданном направлении, продолжает «постапокалиптический» роман Линор Горалик.
Строго говоря, то, что нам, говорящим по-русски, привычно называть греческим (и совершенно неточным в данном случае) словом «апокалипсис», произошло – по крайней мере, в том его облике, в каком о нём идёт речь в книге – в одной-единственной стране: в Израиле. Другим странам, как понятно по отдельным упоминаниям, тоже досталось, но повествование сосредоточено почти целиком на Израиле (и основная часть героев книги – русскоязычные израильтяне, чья русская речь полна ивритских слов; остальные – израильтяне другого происхождения). Поэтому навсегда изменившую жизнь катастрофу здесь называют её ивритским именем: асон. «У асона тридцать три фасона», как гласит новейший русскоязычный фольклор посткатастрофической эпохи. То есть – множество несобираемых воедино обликов и последствий.
Из обликов асона Израилю досталось проседание городов под землю, «радужная болезнь» с мучительными головными болями (от которых постоянно требуются «маленькие жёлтые таблетки»), приходящая из пустыни «буша-вэ-хирпа» - «стыд-и-позор», «слоистая буря, обдирающая кожу и вызывающая у человека стыд за собственное существование», резкое сокращение жизненных ресурсов. Но самое странное, сильнее всего сбивающее привычные координаты – то, что заговорили животные.
«Все, способные дышать дыхание» - и собаки, и верблюды, и беер-шевские гребнепалые ящерицы - теперь не просто собеседники человека: они - и соперники его за ресурсы, и носители иных, нечеловеческих точек зрения. И Израиль становится пространством необратимых перемен в этике – и в устройстве человека вообще.
Ольга Балла-Гертман
Ханна Арендт. Опыты понимания, 1930-1954. Становление, изгнание и тоталитаризм / Пер. с англ. Е. Бондал, А. Васильевой, А. Григорьева, С. Моисеева. – М.: Издательство Института Гайдара, 2018. – 712 с. ISBN 978-5-93255-519-4
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Разумеется, опыт понимания Ханной Арендт своего страшного столетия выходит за пределы еврейской темы. Может даже показаться, что эта тема тут будто бы не в числе главных, в фокусе внимания автора всё-таки другое. В книгу собраны комментарии к основным направлениям мысли Арендт: эссе, рецензии, лекции, интервью… - «всё то, что, по идее, - как говорит в предисловии Александр Павлов, - обыкновенно находится в тени основного корпуса текстов того или иного мыслителя», - посвящённые разным сюжетам политической и этической истории XX века. Однако XX век был устроен так, что говорить о его катастрофах, преступлениях и невозможностях и говорить о еврейской судьбе значит в существенной степени одно и то же. «Ни одно из нижеследующих эссе, - пишет Арендт Карлу Ясперсу уже после поражения фашизма, комментируя посвящение своему корреспонденту её вышедшей тогда книги, - не было, я надеюсь, написано без осознания фактов нашего времени и судьбы евреев в нашем столетии.»
Совершенно ясно, что трагическая историческая ситуация евреев в XX веке, их (цитирую подзаголовок) «становление» – как человеческой общности в новых нечеловеческих условиях, их «изгнание», создавший эти условия «тоталитаризм» оказались одним из основных инструментов мышления автора, если не основным вообще, предшествующим разуму как таковому, настраивающим его. Да, катастрофа стала переворотом в понимании, почти невозможностью его: «никогда ранее мы не сталкивались с решительным усилием по искоренению нас, и мы никогда не рассматривали всерьёз такую возможность». Но разверстая рана превратилась в широко раскрытый, точно видящий глаз - еврейская судьба у Арендт стала не просто предметом внимательного, ответственного проживания, но способом увидеть, прочувствовать и понять человеческую судьбу вообще.
Еврейская панорама. - № 2 (56). - 2019.
Разумеется, опыт понимания Ханной Арендт своего страшного столетия выходит за пределы еврейской темы. Может даже показаться, что эта тема тут будто бы не в числе главных, в фокусе внимания автора всё-таки другое. В книгу собраны комментарии к основным направлениям мысли Арендт: эссе, рецензии, лекции, интервью… - «всё то, что, по идее, - как говорит в предисловии Александр Павлов, - обыкновенно находится в тени основного корпуса текстов того или иного мыслителя», - посвящённые разным сюжетам политической и этической истории XX века. Однако XX век был устроен так, что говорить о его катастрофах, преступлениях и невозможностях и говорить о еврейской судьбе значит в существенной степени одно и то же. «Ни одно из нижеследующих эссе, - пишет Арендт Карлу Ясперсу уже после поражения фашизма, комментируя посвящение своему корреспонденту её вышедшей тогда книги, - не было, я надеюсь, написано без осознания фактов нашего времени и судьбы евреев в нашем столетии.»
Совершенно ясно, что трагическая историческая ситуация евреев в XX веке, их (цитирую подзаголовок) «становление» – как человеческой общности в новых нечеловеческих условиях, их «изгнание», создавший эти условия «тоталитаризм» оказались одним из основных инструментов мышления автора, если не основным вообще, предшествующим разуму как таковому, настраивающим его. Да, катастрофа стала переворотом в понимании, почти невозможностью его: «никогда ранее мы не сталкивались с решительным усилием по искоренению нас, и мы никогда не рассматривали всерьёз такую возможность». Но разверстая рана превратилась в широко раскрытый, точно видящий глаз - еврейская судьба у Арендт стала не просто предметом внимательного, ответственного проживания, но способом увидеть, прочувствовать и понять человеческую судьбу вообще.
Ольга Балла-Гертман
[Литературные итоги-2018]
Дружба народов. - № 2. – 2019.
[Вопросы:
1.Каковы для вас главные события (в смысле - тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2018 года?
2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей "ближнего зарубежья"?
3.Контекст: кино-, теле- и театральные проекты, связанные с литературой.]
Ольга Балла:
(1) Если бы надо было назвать главную книгу 2018-го (которая, допустим, сфокусировала бы вокруг себя читательскую жизнь этого года, резко выделившись среди всех остальных), я бы такой, пожалуй, не назвала, но сильные впечатления были.
Если говорить о русской литературе, делающейся сейчас, прежде всего стоит назвать ( Читать дальше...Свернуть )
Дружба народов. - № 2. – 2019.
[Вопросы:
1.Каковы для вас главные события (в смысле - тексты, любых жанров и объемов) и тенденции 2018 года?
2. Удалось ли прочитать кого-то из писателей "ближнего зарубежья"?
3.Контекст: кино-, теле- и театральные проекты, связанные с литературой.]
Ольга Балла:
(1) Если бы надо было назвать главную книгу 2018-го (которая, допустим, сфокусировала бы вокруг себя читательскую жизнь этого года, резко выделившись среди всех остальных), я бы такой, пожалуй, не назвала, но сильные впечатления были.
Если говорить о русской литературе, делающейся сейчас, прежде всего стоит назвать ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла-Гертман
Научить радоваться
http://textura.club/nauchit-radovatsya
Галина Юзефович. О чём говорят бестселлеры. – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018. – (Культурный разговор).
Вышедшая в этом году вторая, после «Удивительных приключений рыбы-лоцмана», книга литературного критика, книжного обозревателя, преподавателя Галины Юзефович «О чём говорят бестселлеры?» рассказывает не только о том, «как всё устроено в книжном мире» (как гласит её подзаголовок), а может быть, даже не в первую очередь об этом.
Книга заявлена автором как «сборник инструкций к современной литературе с кратким описанием её внутреннего устройства», призванный рассеять распространённое заблуждение, согласно которому «в мире современного чтения нельзя сориентироваться и законы его принципиально непознаваемы», «и показать этот пугающий хаос как сумму относительно надёжных закономерностей, повторяющихся паттернов и сложных, но вполне проницаемых для внимательного глаза конструкций». И действительно, об устройстве книжного мира (всё-таки не литературы как таковой, а именно книжного мира – читательского, потребительского, с идущими навстречу друг другу спросом и предложением) здесь сказано много дельного.
Однако ничуть не в меньшей степени этот популярный путеводитель по необозримой текстовой вселенной, действительно выполняющий свою задачу по космизации видимо-хаотического, помогает нам понять видение автором своего предмета – книги, чтения, современной их ситуации, – и её позицию по отношению к нему.
Потому что на самом деле это – манифест. Декларация – мягкая, но очень определённая и ясная – ценностных оснований всего, что Галина Юзефович делает в современной русской культуре, – а делает она неимоверно много. И тем важнее понять, что и для чего тут сказано.
Рискну утверждать: ( Читать дальше...Свернуть )
Научить радоваться
http://textura.club/nauchit-radovatsya
Галина Юзефович. О чём говорят бестселлеры. – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018. – (Культурный разговор).
Вышедшая в этом году вторая, после «Удивительных приключений рыбы-лоцмана», книга литературного критика, книжного обозревателя, преподавателя Галины Юзефович «О чём говорят бестселлеры?» рассказывает не только о том, «как всё устроено в книжном мире» (как гласит её подзаголовок), а может быть, даже не в первую очередь об этом.
Книга заявлена автором как «сборник инструкций к современной литературе с кратким описанием её внутреннего устройства», призванный рассеять распространённое заблуждение, согласно которому «в мире современного чтения нельзя сориентироваться и законы его принципиально непознаваемы», «и показать этот пугающий хаос как сумму относительно надёжных закономерностей, повторяющихся паттернов и сложных, но вполне проницаемых для внимательного глаза конструкций». И действительно, об устройстве книжного мира (всё-таки не литературы как таковой, а именно книжного мира – читательского, потребительского, с идущими навстречу друг другу спросом и предложением) здесь сказано много дельного.
Однако ничуть не в меньшей степени этот популярный путеводитель по необозримой текстовой вселенной, действительно выполняющий свою задачу по космизации видимо-хаотического, помогает нам понять видение автором своего предмета – книги, чтения, современной их ситуации, – и её позицию по отношению к нему.
Потому что на самом деле это – манифест. Декларация – мягкая, но очень определённая и ясная – ценностных оснований всего, что Галина Юзефович делает в современной русской культуре, – а делает она неимоверно много. И тем важнее понять, что и для чего тут сказано.
Рискну утверждать: ( Читать дальше...Свернуть )
Ольга Балла-Гертман.
О ПРОФЕССИИ КРИТИКА И ЕЁ (НЕ)ВОЗМОЖНОСТИ
http://literratura.org/issue_criticism/3120-olga-balla-gertman-o-professii-kritika-i-ee-nevozmozhnosti.html
Вообще, мне по сию минуту странно видеть себя в числе людей, которым предложено высказаться о профессии критика изнутри, - я смотрю на неё всё-таки извне, потому что первейшим её условием мне видится качественное филологическое образование, наличие структурированной, объёмной картины литературы как явления, происходящих в ней процессов, её истории. Не просто видение контекстов всякого текста – которое, в общем, начитывается, если читать постоянно, внимательно да ещё и быстро, следя за свежевыходящим (это, так сказать, подвижный слой знания), - но именно надёжная основа под таким видением, её укреплённый фундамент. Система в голове. И да, критик должен знать теорию литературы. Это то, без чего фундамента не будет. А если у него в голове есть ещё внятная и качественная теория культуры, это совсем прекрасно.
Поэтому я не он: филологического образования у меня нет (к счастью, есть гуманитарное, историческое – но оно всё-таки о другом). В филологии, в теории и истории литературы, как, впрочем, и культуры, у меня есть лишь неравномерно начитанная эрудиция. В силу этого я, конечно, не критик, а книжный обозреватель: человек, который реагирует на новинки книгоиздания с позиций более-менее грамотного носителя общекультурного сознания.
(В юности критик и литературовед виделись мне разновидностями философов: если философ, думала я, размышляет над тем, как устроен мир, то литературовед – над тем, как мир устроен в его «текстовой» части, а критик – над устройством самых подвижных, только возникающих областей этой части мира. Очень похоже на то, что так же я думаю и сейчас.)
Исходя из описанного выше знания, критик – отвечающий, с одной стороны, за рефлексию в пределах литературного сообщества, с другой – за грамотное формирование образа литературы в общекультурном сознании (то есть – он человек диалога) – может понять анатомию и физиологию появляющихся текстов, оценить, как они сделаны, где их сильные и слабые места, затем вписать их в контекст – и литературный, и более широкий – культурный вообще, понять, что они значат для литературного и культурного целого (притом уже на этапе, предшествующем чтению, должен уметь опознать важное и неважное – на что стоит тратить силы и время; у него должно быть чутьё – разумеется, неминуемо субъективное, но тем не менее – на тексты перспективные или вообще достойные разговора), на какие задачи в пределах этих цельностей они работают, - да ещё должен при этом знать, что о тех же книгах / текстах пишут другие, учитывать это при формировании собственных суждений и вступать с коллегами в диалоги и споры (он опять-таки человек диалога, и тут я опять не он – я не люблю спорить и вследствие того – не умею, не развивала себе этого умения). Важная часть критического сознания – полемика и проблематизация, умение видеть уязвимые точки в новейшей словесности и перспективы её роста.
Помимо новинок книгоиздания, которые он должен частью просматривать, частью читать внимательно, ему необходимо читать основные журналы и электронные ресурсы, где пишут о книгах и текстах, чтобы представлять себе не только литературу, но и текущий характер рефлексии о ней. И всё это надо делать постоянно и регулярно, чтобы поддерживать форму и сохранять, а то и наращивать, быстроту и точность интеллектуального реагирования. То есть не только регулярно и много читать, но столь же регулярно и писать. Вообще, всё, что он делает, должно образовывать систему, разные части которой поддерживали бы друг друга. Одно из основных достоинств критика – сочетание скорости, точности и системности. (Я снова не он – я человек очень медленный, - и не слишком систематичный по внутреннему устройству, хотя тоскующий по системе и стремящийся к ней, но, как правило, не очень успешно. Правда, я поставила себя в такие условия, чтобы писать регулярно и таким образом нарастить себе хотя бы подобие профессиональных мускулов.)
Далее, я (почти) не верю в критиков-универсалов, способных качественно и основательно судить о разных видах новоиздающихся текстов, от, скажем, философских трудов до, предположим, актуальных поэтических практик. Такие люди, на самом деле, существуют, они единичны, но они есть, - например, Дмитрий Бавильский или Александр Чанцев (впрочем, последний, кажется, принципиально не пишет о поэзии, да и первый вроде бы тоже, только не знаю, принципиально или нет) (и, смущённо признаюсь, способность такого видения, сочетания широкого охвата с глубиной понимания для меня – идеал, которому я жестоко и горько завидую). Вообще же критику, как и любому профессионалу, по моему разумению, очень к лицу специализация – чем более узкая, тем более и качественная. И тут я очередной раз не он – у меня довольно широкий разброс внимания (от тех самых философских трудов до актуальных поэтических практик – да, мне жадно интересны и те, и другие), но понятно, что разговор обо всём этом для меня возможен только в формате обозревательства и с позиций скорее внимательного читателя, чем аналитика-профессионала.
О ПРОФЕССИИ КРИТИКА И ЕЁ (НЕ)ВОЗМОЖНОСТИ
http://literratura.org/issue_criticism/3120-olga-balla-gertman-o-professii-kritika-i-ee-nevozmozhnosti.html
Вообще, мне по сию минуту странно видеть себя в числе людей, которым предложено высказаться о профессии критика изнутри, - я смотрю на неё всё-таки извне, потому что первейшим её условием мне видится качественное филологическое образование, наличие структурированной, объёмной картины литературы как явления, происходящих в ней процессов, её истории. Не просто видение контекстов всякого текста – которое, в общем, начитывается, если читать постоянно, внимательно да ещё и быстро, следя за свежевыходящим (это, так сказать, подвижный слой знания), - но именно надёжная основа под таким видением, её укреплённый фундамент. Система в голове. И да, критик должен знать теорию литературы. Это то, без чего фундамента не будет. А если у него в голове есть ещё внятная и качественная теория культуры, это совсем прекрасно.
Поэтому я не он: филологического образования у меня нет (к счастью, есть гуманитарное, историческое – но оно всё-таки о другом). В филологии, в теории и истории литературы, как, впрочем, и культуры, у меня есть лишь неравномерно начитанная эрудиция. В силу этого я, конечно, не критик, а книжный обозреватель: человек, который реагирует на новинки книгоиздания с позиций более-менее грамотного носителя общекультурного сознания.
(В юности критик и литературовед виделись мне разновидностями философов: если философ, думала я, размышляет над тем, как устроен мир, то литературовед – над тем, как мир устроен в его «текстовой» части, а критик – над устройством самых подвижных, только возникающих областей этой части мира. Очень похоже на то, что так же я думаю и сейчас.)
Исходя из описанного выше знания, критик – отвечающий, с одной стороны, за рефлексию в пределах литературного сообщества, с другой – за грамотное формирование образа литературы в общекультурном сознании (то есть – он человек диалога) – может понять анатомию и физиологию появляющихся текстов, оценить, как они сделаны, где их сильные и слабые места, затем вписать их в контекст – и литературный, и более широкий – культурный вообще, понять, что они значат для литературного и культурного целого (притом уже на этапе, предшествующем чтению, должен уметь опознать важное и неважное – на что стоит тратить силы и время; у него должно быть чутьё – разумеется, неминуемо субъективное, но тем не менее – на тексты перспективные или вообще достойные разговора), на какие задачи в пределах этих цельностей они работают, - да ещё должен при этом знать, что о тех же книгах / текстах пишут другие, учитывать это при формировании собственных суждений и вступать с коллегами в диалоги и споры (он опять-таки человек диалога, и тут я опять не он – я не люблю спорить и вследствие того – не умею, не развивала себе этого умения). Важная часть критического сознания – полемика и проблематизация, умение видеть уязвимые точки в новейшей словесности и перспективы её роста.
Помимо новинок книгоиздания, которые он должен частью просматривать, частью читать внимательно, ему необходимо читать основные журналы и электронные ресурсы, где пишут о книгах и текстах, чтобы представлять себе не только литературу, но и текущий характер рефлексии о ней. И всё это надо делать постоянно и регулярно, чтобы поддерживать форму и сохранять, а то и наращивать, быстроту и точность интеллектуального реагирования. То есть не только регулярно и много читать, но столь же регулярно и писать. Вообще, всё, что он делает, должно образовывать систему, разные части которой поддерживали бы друг друга. Одно из основных достоинств критика – сочетание скорости, точности и системности. (Я снова не он – я человек очень медленный, - и не слишком систематичный по внутреннему устройству, хотя тоскующий по системе и стремящийся к ней, но, как правило, не очень успешно. Правда, я поставила себя в такие условия, чтобы писать регулярно и таким образом нарастить себе хотя бы подобие профессиональных мускулов.)
Далее, я (почти) не верю в критиков-универсалов, способных качественно и основательно судить о разных видах новоиздающихся текстов, от, скажем, философских трудов до, предположим, актуальных поэтических практик. Такие люди, на самом деле, существуют, они единичны, но они есть, - например, Дмитрий Бавильский или Александр Чанцев (впрочем, последний, кажется, принципиально не пишет о поэзии, да и первый вроде бы тоже, только не знаю, принципиально или нет) (и, смущённо признаюсь, способность такого видения, сочетания широкого охвата с глубиной понимания для меня – идеал, которому я жестоко и горько завидую). Вообще же критику, как и любому профессионалу, по моему разумению, очень к лицу специализация – чем более узкая, тем более и качественная. И тут я очередной раз не он – у меня довольно широкий разброс внимания (от тех самых философских трудов до актуальных поэтических практик – да, мне жадно интересны и те, и другие), но понятно, что разговор обо всём этом для меня возможен только в формате обозревательства и с позиций скорее внимательного читателя, чем аналитика-профессионала.
ָОльга Балла-Гертман
ְДикоросль
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer1/balla/
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Повод и право
Боже мой, «праздник» ― это ведь просто повод радоваться, несмотря ни на какие поводы. Повод и право (и даже ― обязанность: не только перед социумом-занудой, но и перед собственной душевной полнотой) радоваться (и испытывать весь сопутствующий комплекс чувств) без повода.
А я уже, кажется, и не умею.
Слишком не верится уже в благотворность обновления времени.
А что социум, ― социум для того и выдуман, чтобы доращивать человека до полноты, хоть за волосы выволакивая его к тому, чего ему по собственным внутренним склонностям ― недостаёт. Он предписывает человеку сезонную радость просто для того, чтобы она в этом человеке ― была, независимо от того, есть у человека к ней внутренние основания или нет. Он и обязанность радоваться при смене календаря завёл ― ну, понятно, что в качестве обряда перехода, но для тех, кто уже ни в какие обряды всерьёз не верит ― ещё и просто затем, чтобы перебить, перекричать грусть от того, что всё уходит. В утешение, да. Он нам специально стимулы для этого завёл ― эфемерные, точно как мы сами: ёлки, фонарики, колокольчики, мишуру, сияние и мигание, музыку и звон, подарки и застолья. Это защитная реакция такая, ― мне давно думается, что культура ― это коллективная защитная реакция человека на мир, которому глубоко плевать на человека с его резонами. Попытка обогреть если и не Мировое холодное Пространство (фиг его обогреешь), то хотя бы тот маленький его участок, который можно охватить человеческим взглядом.
Здесь ещё и некий дефицит доверчивости (миру вообще), пожалуй ― в моём-то случае. А доверчивость на самом деле необходима — для полноты жизни. На неё надо отваживаться. Если не получается само ― отваживаться усилием. Я только не очень себе представляю, как именно такое усилие может быть организовано.
…а вот без повода ― то есть совсем-совсем без повода ― радоваться почему-то получается. То есть вот просто от того, что мир есть.
В глубине-то души я думаю, что это и есть самое настоящее.
Но всё-таки действительно ( Читать дальше...Свернуть )
ְДикоросль
http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer1/balla/
(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Повод и право
Боже мой, «праздник» ― это ведь просто повод радоваться, несмотря ни на какие поводы. Повод и право (и даже ― обязанность: не только перед социумом-занудой, но и перед собственной душевной полнотой) радоваться (и испытывать весь сопутствующий комплекс чувств) без повода.
А я уже, кажется, и не умею.
Слишком не верится уже в благотворность обновления времени.
А что социум, ― социум для того и выдуман, чтобы доращивать человека до полноты, хоть за волосы выволакивая его к тому, чего ему по собственным внутренним склонностям ― недостаёт. Он предписывает человеку сезонную радость просто для того, чтобы она в этом человеке ― была, независимо от того, есть у человека к ней внутренние основания или нет. Он и обязанность радоваться при смене календаря завёл ― ну, понятно, что в качестве обряда перехода, но для тех, кто уже ни в какие обряды всерьёз не верит ― ещё и просто затем, чтобы перебить, перекричать грусть от того, что всё уходит. В утешение, да. Он нам специально стимулы для этого завёл ― эфемерные, точно как мы сами: ёлки, фонарики, колокольчики, мишуру, сияние и мигание, музыку и звон, подарки и застолья. Это защитная реакция такая, ― мне давно думается, что культура ― это коллективная защитная реакция человека на мир, которому глубоко плевать на человека с его резонами. Попытка обогреть если и не Мировое холодное Пространство (фиг его обогреешь), то хотя бы тот маленький его участок, который можно охватить человеческим взглядом.
Здесь ещё и некий дефицит доверчивости (миру вообще), пожалуй ― в моём-то случае. А доверчивость на самом деле необходима — для полноты жизни. На неё надо отваживаться. Если не получается само ― отваживаться усилием. Я только не очень себе представляю, как именно такое усилие может быть организовано.
…а вот без повода ― то есть совсем-совсем без повода ― радоваться почему-то получается. То есть вот просто от того, что мир есть.
В глубине-то души я думаю, что это и есть самое настоящее.
Но всё-таки действительно ( Читать дальше...Свернуть )
Профиль
gertman- Balla Olga
- yettergjart
Подписки
