Примечания к ненаписанному

Собирая для одного проекта "Персональный лексикон" (о сути которого будет сказано в своё время), вспомнила я, что три непроглядных года назад, в далёком 2017 году, для одного из соучастников по этому проекту писала обоснование того, почему статуса тотема московского Юго-Запада достойна именно сова (с которой автор этих строк устойчиво себя отождествляет). Чтобы этот текст (собственно, шпаргалка устно произнесённой речи) не пропал в небытии, помещу-ка я его сюда. (Чтобы не возиться с обилием сносок, оставляю их за кадром)

Пролетая над гнездом совы: совы и московский Юго-Запад

Пламенная речь моя будет посвящена коренной символической связи совы и московского Юго-Запада.

(Не говоря уже о том, что сова и сама по себе – существо высоко символическое, - так сказать, символически насыщенное, если даже не сказать – перенасыщенное.)
Первое, что бросается в глаза, поскольку лежит на поверхности, - это связь совы и мудрости / знаний. (Кстати, такова она не только у греков: «у североамериканских индейцев сова тоже символизировала мудрость, они верили, что она всегда может прийти на помощь. А перья этой птицы в их головном уборе должны были выполнять защитную функцию» .

Юго-Запад – это пространство науки и знания по определению: именно здесь находится ГЗ МГУ и резиденция Академии наук (целых две, обе на Ленинском проспекте), комплекс учреждений АН на улице Вавилова и в окрестностях, Российская академия сельскохозяйственных наук на улице Кржижановского (и тут мы немедленно слышим понимающее уханье совы: у индейцев пуэбло она ассоциировалась с божеством плодородия . И то же уханье несётся к нам совсем с другой стороны земного шара: есть, оказывается, и русская народная примета. согласно которой «если много сов — урожай будет хороший» ).

Не говоря уже о ( Collapse )

Ну и, наконец, открою великую тайну: «ФИЛИН», на самом деле, - это аббревиатура. Она означает: «ФИЛософия Исключительно Ночью!».

Второй результат флирта с художественной прозой в рамках "Египетских ночей".

Это чужая дача... и что? (турнир 5 апреля)

Дверь с трудом подалась. Он усилием отодвинул её и всунул голову в душное, плотное пространство, полное запахов пыли, сухой травы, которой когда-то набивали матрасы, старых вещей. застоявшегося времени. Где-то в углу тускло поблёскивала керосиновая лампа, которую он помнил ещё с шестидесятых. С зари, так сказать, сознания.

Или не помнил? Всё-таки столько времени прошло…

Там, там, в соседней, проходной комнате. Главное, пробраться: пространство памятно наощупь.

Да нет же, это она, она. Тот самый дачный дом. Уехали в восьмидесятом. Конечно же, с тех пор должно было всё измениться. Или нет?

Главное, чтобы шкаф был.

Да вот же он, шкаф, огромный, громоздкий. Со времён детства не очень-то и уменьшился. Вот здесь, отсюда, тогда, в семьдесят третьем, он впервые ПРОВАЛИЛСЯ.

По сию минуту помнит это движение: пол шкафа – забрался туда, когда играли в прятки – дрогнул, как пол лифта (успел подумать: землетрясение?..), -испугался, высунул голову – а там тридцатые годы.

Для него, почти восьмилетнего, это было далеко, как Древняя Греция. Таинственные, жгуче и страшно волнующие тридцатые, о которых никогда, никогда дома не говорили.

Он едва успел заметить совсем молодую бабушку. Он её узнал.

Тогда испугался. Бросился внутрь, скорей затворил за собой дверь шкафа – отдышаться, подумать. Открыл снова – уф. Семьдесят третий. Пылинки семьдесят третьего года сонно пляшут в луче.

Потом он «проваливался» много, много раз. Он сразу понял: шкаф – это портал, но понял и то, что «провалом» нельзя управлять. Никогда не знаешь, где окажешься: в пятидесятом, в сорок четвёртом. в шестьдесят третьем, а то и в том же семьдест третьем – увидишь себя маленьким… (интересно: а тогда я видел себя из будущего?) Неизменно одно: движешься по собственной временной шахте. По фамильной памяти.

Едва протолкался в дверцу шкафа. Старые вещи сопротивлялись, теснились. Едва затворил дверцу – пол дрогнул.

…он осторожно приоткрыл её. В глаза ему било солнце древнего Шумера, слышалась чужая гортанная речь, да и шкаф… шкафа никакого не было.

Боже мой., - спохватился он. Это всё-таки была чужая дача! …и что?..

Впервые за тридцать с лишним лет "неожиданно для себя" (как говорит Дима Бавильский) согрешила с художественною прозою в рамках онлайн-импровизаций "Египетские ночи". Всего сотворила четыре текста, милы моему сердцу из них два (их сюда и выложу), а один был опубликован, с него и начнём.

Пароль: сгущенка (турнир 2 апреля*)
*у меня этот текст почему-то хранится в папочке с датой 4 апреля, но что за разница с точки зрения Вечности ;-)

https://magazines.gorky.media/library/egipetskie-nochi-9

Он пробирался по длинным, бесконечным коридорам космического корабля, уже на протяжении жизни нескольких поколений летевшего к Дециме Центавра. Его поколение было третьим. Предстояло смениться ещё двум. Для обратного полёта требовалось ещё пять поколений.

Ни Децимы Центавра, ни Земли он не увидит.

Всё изменилось в один момент, почти случайно,- да нет, вообще случайно, когда он, специалист по системам связи, налаживал на корабле очередной сбой во внутреннем телефоне (так называли для простоты этот механизм) и уловил обрывок переговора командира корабля с сотрудником Сверхсекретной Команды. В нём и проскочило, как бы обмолвкой, слово: сгущёнка.

То единственное, благодаря чему можно – резко отодвинув собственную смерть, расширив своё существование до небывалых прежде пределов – и увидеть Дециму Центавра, и отправиться обратным рейсом к неведомому дому, и увидеть его.

Сгущёнку надо раздобыть. Это она – пароль, открывающий двери бессмертия.

Она есть на корабле. Только её очень мало. Она не для всех.

Она только для капитана корабля.

Но это мы ещё посмотрим.

Всё остальное было делом техники. Влезть в архивы. Прослушать – предварительно подобрав к ним ключи – все глубоко зашифрованные переговоры капитанов корабля (…или – одного капитана?..) за весь полёт.

И он вычислил её хранилище. Он проник туда. Он вскрыл его.

И теперь, дрожа от счастья, пробирался обратно по бесконечным коридорам кораблы – к себе в каюту.

Всё получится, — не сомневался он теперь, сжимая в руках, прижимая к груди маленькую серебристо-металлическую баночку. Единственную.

…вот она, драгоценная, спасительная, сгущёнка. Чистое, холодное, высочайшей концентрации, заготовленное ещё на Земле при отправлении корабля сгущённое время.

Еврейская панорама. - № 71(5). - 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-05.sem-iskusstv.html

Семь искусств: наука, культура, словесность // http://7i.7iskusstv.com

Журнал «Семь искусств», уже одиннадцатый год издаваемый в Ганновере Евгением Берковичем – одно из наиболее универсальных интеллектуальных изданий трансграничного русскоязычного пространства. У него есть и бумажная версия, и всё же очень соблазнительно назвать его «толстым электронным журналом»: основному количеству своих читателей журнал известен и легче всего доступен в электронной версии, и премию имени А.Р. Беляева как лучшее научно-популярное издание в 2018 году получила именно она. Из ближайших аналогов этого предприятия мне идёт на ум разве что издаваемая по эту сторону российской границы «Знание – Сила» - но и та уступит «Семи искусствам» в универсальности, поскольку художественной литературы там нет.

Искусств тут, правда, больше семи (ну хотя бы восемь – включая кино), но и ими дело не ограничивается: предмет внимания журнала, в пределе, - всё, что интересно интеллигентному читателю - от наук и искусств до разных культурных практик. Вся эта цельность организована иерархически: от наиболее строго структурированной культурной области – от науки (рубрикой «Мир науки» открывается каждый номер) и философии – к областям всё более своевольным, вплоть до спорта – если, правда, он достаточно интеллектуален: в соответствующей рубрике мартовского номера речь идёт о шахматах.

Название журнала (справедливо вызывая в читательской памяти семь свободных искусств, ) напрямую отсылает нас к европейской традиции с античными, восходящими к Аристотелю, корнями и средневековым христианским стволом. Но это не мешает ему быть и фактом еврейского участия в общекультурном деле: «Семь искусств» существуют в едином смысловом комплексе с порталом «Заметки по еврейской истории», у которого - общий с ним издатель и главный редактор. Разумеется, это части одного проекта, на электронных страницах которого заинтересованный читатель найдёт множество примеров русско-еврейского культурного взаимодействия.

Еврейская панорама. - № 71(5). - 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-05.chehov-i-evrei.html

Марк Уральский. Чехов и евреи по дневникам, переписке и воспоминаниям современников / Предисл. Г. Мондри. – СПб.: Алетейя, 2020. – 600 с. ISBN 978-5-00165-039-3

Кажется, темой взаимоотношений Чехова с евреями, рассмотрением биографии писателя в контексте русско-еврейских культурных связей его времени до сих пор никто не занимался. И это при том, что Антон Павлович – в отличие, пожалуй, от всех русских классиков своего века - жил в еврейском окружении буквально с самого начала. Как справедливо замечает автор предисловия к книге профессор Кентерберийского университета (Новая Зеландия) Генриетта Мондри, «все этапы воспитания личности Чехова, его вхождение в профессиональную литературную среду, совпадают с периодом массового появления ассимилированного и аккультурированного еврейства в российском обществе». Разумеется, это не могло не повлиять и на его мировосприятие, и на характер и состав его человеческих связей.

Правда, обратил наше внимание на это, да ещё основательно, систематически и аргументированно – только Марк Уральский.

О книгах Уральского, писателя и публициста, историка русско-еврейского культурного взаимодействия предыдущего рубежа столетий: «Горький и евреи» (№ 47, 2018), «Бунин и евреи» (№ 54, 2018), «Неизвестный Троцкий» (№ 55, 2019) - мы писали не раз. Отношения классика с евреями он анализирует, но ничуть не идеализирует. К активному еврейскому участию к культурной и социальной жизни его времени Антон Павлович относился, что называется, сложно.

Был ли Чехов ксенофобом вообще и антисемитом в частности? Публично – точно не был, независимо от того, что с правыми консерваторами и общался, и сотрудничал как литератор, а с иными и дружил, - скажем, с Сувориным, чья газета «Новое время» была в своё время главным рупором юдофобии. (С другой стороны, дружил он, как мы знаем, и с Исааком Левитаном, и их отношениям – да, тоже сложным - в книге посвящена отдельная глава.). Не жди спойлеров. читатель. Но кое-что приоткроем: на страницах книги будет много неожиданного.

Еврейская панорама. - № 71(5). - 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-05.berlin-maj-1945.html

Елена Ржевская. Берлин. Май 1945 / Сост. Л. Сумм. – М.: ИД «Книжники», 2020. – 336 с. ISBN 978-5-906999-36-8

Сколь бы случайно ни легли рядом друг с другом на одном читательском столе книги Филиппа Сэндса и Елены Ржевской, связи между ними – даже глубже того обстоятельства, что переводчица первой из них, Любовь Сумм, стала составительницей второй – будучи внучкой её автора.

Писательница Елена Моисеевна Ржевская (1919-2017) оказалась свидетельницей и участницей ключевых событий последних дней Второй мировой.

«В мае 1945 года советские войска взяли Берлин. Они искали Адольфа Гитлера — живого или мертвого! В трех метрах от входа в бункер, где фюрер укрывался последние недели существования Третьего рейха, в воронке от бомбы, засыпанной землей, советские офицеры обнаружили сильно обгоревший труп. Но можно ли его опознать?»
Переводчиком при опознании стала она, юная переводчица штаба 3-й ударной армии, штурмовавшей Берлин, гвардии лейтенант Елена Каган.

Лишь спустя двадцать лет после тех событий Ржевская решилась заговорить о пережитом. Книга почти с тем же названием, что и нынешняя: «Берлин, май 1945» - вышла в 1965-м с огромными цензурными изъятиями (и потом с ними же переиздавалась), но произвела сенсацию даже в урезанном варианте.

Теперь, благодаря усилиям внучки автора, книга восстановлена по материалам личного архива Елены Моисеевны и впервые издана полностью. Кроме того, здесь же опубликованы хранившиеся в том же архиве воспоминания Кете Хойзерман, ассистентки личного стоматолога Гитлера. Благодаря её показаниям – которые и переводила Елена Каган – по челюстям с зубами и золотыми мостами - были опознаны Гитлер и Ева Браун.

Сталин скрыл - даже от маршала Жукова! - что труп фюрера найден и опознан. Ржевская же спустя годы встретилась с опальным маршалом – и в книгу включена также запись состоявшегося между ними разговора.

А связь записок Ржевской с исследованием Сэндса – самая существенная: обе книги, в конечном счёте, - о торжестве жизни и справедливости над злом и смертью.

Еврейская панорама. - № 71(5). - 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-05.vostochno-zapadnaya-ulitsa.html

Филипп Сэндс. Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступление против человечества» / Пер. с англ. Л. Сумм. – М.: ИД «Книжники», 2020. — 592 с. ISBN 978-5-9953-0592-7

Потомок лембергских, львовских евреев, Филипп Сэндс, практикующий юрист и исследователь истории Нюрнбергского трибунала и его значения для современного мира, восстанавливает в своей книге события, случившиеся на земле его предков во время Второй мировой войны. Именно трагедия евреев Львова стала основанием для общеизвестных сегодня юридических терминов «преступление против человечества» и «геноцид».
Теперь они могут показаться неспециалисту синонимами. На самом деле, показывает автор, за каждым из этих терминов при их возникновении стояли различно устроенные позиции в отношении случившегося.

1 октября 1946 года в Нюрнберге, в ходе суда над нацистским преступником Гансом Франком юрист Рафаэль Лемкин назвал уничтожение четырёх миллионов евреев и поляков на территории Польши, к которой во время Второй мировой относился Львов, «геноцидом» - целенаправленным истреблением этнических групп. Присутствовавший на суде профессор Герш Лаутерпахт (лично затронутый Катастрофой, потерявший в ней родных) предложил другой вариант: «преступления против человечества».

Да, оба термина действуют и по сей день, оба, увы, имеют основания. Но в чём принципиальная разница между ними? Там, где Лемкин обратил внимание прежде всего на уязвимость отдельных народов, его коллега заговорил о правах личности как таковой и вывел проблему в целом на общечеловеческий уровень.

Благодаря этому, говорит автор, именно там и тогда, в Нюрнберге, возникла современная система международного правосудия, а приговор, вынесенный убийце львовских евреев и поляков Гансу Франку, «стал мощным ветром в парусах только-только возникшего движения за права человека». Его дело резко расширило поле юридических возможностей: теперь, по словам Сэндса, «и глава страны рискует предстать перед международным судом, чего раньше никогда не бывало».

Ольга Балла

В условиях невозможности счастья

Дружба народов. - № 5. - 2020.

Елена Макарова. Путеводитель потерянных: Документальный роман. – М.: Новое литературное обозрение, 2020. – 560 с., ил.

Те, кому при виде названия книги вспомнится «Путеводитель растерянных» (заблудших, колеблющихся, - переводят по-разному, но смысл понятен) Моисея Маймонида (1135-1204), - не ошибутся: отсылка тут совершенно сознательная. Средневековый философ, раввин и врач в своём труде обосновывал, как мы помним, возможность и необходимость веры – самого, в его представлении, насущного, того, на чём держится мир и человек. Русская израильтянка Елена Макарова, при всех, казалось бы, несопоставимых различиях, говорит, по существу, о том же самом: об основах жизни, о контакте с ними человека, о самой возможности такого контакта. У всех её собеседников он ( Collapse )

Понятно, что сидение за железным занавесом — общим ли, персональным ли в виде «самоизоляции» (ах какой прелестный, концептуально и эмоционально плодотворный опыт, век будем вспоминать, если будем живы), — прежде всего прочего сгущает жизнь. Вынужденная размещать всю себя, огромную, избыточную, на совсем небольшом участке пространства, она достигает высочайших степеней концентрации.

Ольга Балла-Гертман

ְДИКОРОСЛЬ

http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer4/balla/

(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)

Просто чтобы быть

В сущности, всё было бы хорошо, очень хорошо (и даже соответствовало бы некоторым мечтаниям, глубоким и давним), если бы только не умирали люди, — если бы эта редкостная, исключительная, сладкая свобода жизни взаперти не была поневоле куплена ценой слишком многих жизней.

Если отвлечься от этого (хотя отвлечься невозможно — но допустим), новейшая ситуация ( Collapse )

скоропись ольги балла

Знамя. - № 4. - 2020. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7585

Андрей Бильжо. Моя Венеция–2: Книга с фотографиями и рисунками автора, написанная более чем в сорока венецианских точках общепита, хорошо ему известных не понаслышке. — М.: Новое литературное обозрение, 2019.

Первый вариант «Моей Венеции» врача, художника, эссеиста, ресторатора Андрея Бильжо мы несколько лет назад уже читали — и успели составить себе впечатление о способе взаимодействия с городом, который терпеливо и систематически культивирует автор. Коротко говоря, он там живет (на сегодня — уже более пятнадцати лет), — никоим образом не становясь итальянцем (и не ставя себе ничего подобного целью), но став человеком особенного типа: русским венецианцем. (Кстати, и редактировали книгу два русских венецианца: первую версию — искусствовед и эссеист Глеб Смирнов, вторую — историк и археолог Елена Баринова. Люди этого типа образуют потихоньку, чувствую я, уже целый культурный пласт со своими особенностями. Можно ли считать «Мою Венецию» в обеих ее версиях его манифестом? Я бы сочла.)

Русский венецианец — это такой человек, который, сохраняя всю полноту русского культурного сознания и символической принадлежности, при этом считает Венецию своим домом (или — одним из таковых) и чувствует ее как продолжение собственного тела и точное ему соответствие. Недаром в книге Бильжо, как в первой, так и в этой, второй, столько говорится об одной из важнейших телесных практик — еде и о связанных с нею ритуалах, более того — на них держится сама структура книги: ведь вся она — вся! — написана не где-нибудь, а за столиками венецианских ресторанов и кафе (а также остерий, рюмочных, снек-баров, джелатерий…), во многом — как комментарий к тому, что происходит за столиком и вокруг. Настолько, что каждая из глав книги называется в честь какого-нибудь из этих заведений.

Такое построение книги и написание ее именно с таких позиций, разумеется, принципиально — и, сколько бы ни старался автор ввести нас в заблуждение легкостью, мнимой необязательностью своих интонаций, за этим стоит, страшно вымолвить, целая культурологическая концепция. По меньшей мере — интуиция.

И состоит она, например, в том, что лучше всего — честнее и полнее всего — город понимается не в чрезвычайном режиме туристского наскока (об этом типе взаимодействия с Венецией у Бильжо сказано кое-что едкое, и не раз), но в ходе будничного, спокойного, как бы даже ленивого и совсем непритязательного с ним общения. Такого, при котором город — не фигура, а фон. Не столько предмет восприятия, сколько условие всех мыслимых восприятий. Когда он видится через мелочи (вроде сахарных пакетиков и способов подавать овощи в разных ресторанах). Тогда-то город уж точно перестает дичиться человека, скрываться от него — и становится своим.

Так вот. Читать-то мы читали, но теперь перед нами — другая книга.

И не только потому, что в первой книге заведений, в которых она писалась, было тридцать, а здесь — уже целых сорок (хотя это и само по себе кое-что значит: увеличение количества опорных точек, на которых держится — из которых растет — авторский образ Венеции, расширение связанного с нею опыта — и не только телесного, но и эмоционального, и эстетического, — на самом-то деле эти виды опыта плохо разделимы — если вообще). Главным образом — потому, что она диалогиче­ская. Она говорит с прошлым.

Вторая венецианская книга Бильжо — о новом, наросшем за минувшие годы слое опыта и устроена как перепрочитывание первой. Как перепроживание мест, с которыми первая книга была связана. Она написана у первой на полях, между ее строк и поверх них — это книга-палимпсест, и она уже не только (а вдруг даже и не столько?) о Венеции, но и о наполняющем ее времени. (Кажется, другому русскому венецианцу, Глебу Смирнову, принадлежит мысль о том, что Венеция состоит прежде всего из времени, а уж потом из всего остального. Вот Бильжо и говорит об этом веществе, старается его уловить.)

Каждой главе из тех, что были написаны для первой версии книги, сопутствует постскриптум. Возвращаясь в точки, в которых книга писалась семь лет назад, автор отмечает то, что в этом месте изменилось за минувшие годы и существует ли оно вообще.

«И, в конце концов, если ресторан закрылся, то истории, с ним связанные или написанные, там остались.

Или вот — одежда венецианских мусорщиков изменилась. Я описывал бордовые куртки и зеленые брюки, а теперь они ярко-зеленые… Что ж, исправлять?

Пусть цвет той одежды останется в том времени, но останется».

И почему-то кажется, что одна из основных интонаций этой, вообще-то, веселой, радостной книги — печаль об уходящем: просто потому, что оно уходит, — очень родственная чувству драгоценности всего сущего (вплоть до цвета одежды венецианских мусорщиков). Правильная, честная интонация.

Да, возвращаясь к культурологической интуиции, лежащей тут в основе всего: она — еще и в том, что Венеция, вопреки довольно живучим мифам, город не (только) пышного увядания и трепетного почитания великой старины, но (прежде всего) подробной, уютной, благодарной и внимательной частной жизни.