Примечания к ненаписанному

Ольга Балла-Гертман

ְДИКОРОСЛЬ

(продолжение)

http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer3/balla/



Вещество молодости

А всё-таки самое прекрасное в весне — то, что ей абсолютно всё равно, которая по счёту она в нашей жизни. Подумаешь: «пятьдесят четвёртая», — сама себе не веришь — ну как это может быть?! — сжимаешься, холодеешь: тяжёлая, стылая цифра, налитая ледяной водой, тянущая вниз. — А весне — всё равно, она всегда первая и впервые, она не умеет считать. Подобно безответной — и всё равно счастливой! — любви, она отучает от эгоцентризма, от унылой окукленности в себе, — просто вот берёт властной рукой и выводит. Во весь мир втолковывает человеку, что не в нём дело. Тянет вверх, наполняет всё растущим, раскрывающимся движением. Она сама — это движение и нас в него превращает. Лишает возраста — и как набора условностей, и как сокращающегося расстояния до смерти, переполняет надеждами сразу-на-всё, делает каждый запах — волшебным (каждый: вплоть до запахов бензина и сырости), каждое движение — лёгким.

Весна, торжество мирового самоценного избытка. Весна, даровой опыт молодости — даровой, потому что не надо отрабатывать, потому что нет уже никакой настоящей молодости с её задачами, обязательствами, необходимостью создать себе место под солнцем, нишу в социуме, вписать себя в координаты. Можно переживать чистое вещество молодости — весна так же морочит голову, как и двадцать пять лет назад: «будущим», «возможностями», «ростом» — а на самом деле, лёгким эфирным веществом, отделившимся от настоящих смыслов всего этого. Ну и пусть. Весна — она вся о будущем, о преодолении, о перерастании, тема у неё такая. Высокотематизированное время года.

Весна, как и утро — замечательный повод начать себя заново. Чувствуешь, как прямо под собственными пальцами превращаешься в пластичный материал, наполняясь влажным весенним воздухом — становишься пористой губкой, готовой впитывать всё подряд.

Даже если это морок — ну и пусть. Всё равно морок очень полезный.

Вылупляешься из тёплого, уютного кокона зимы — и вылетаешь бабочкой.

Весна обостряет потребность в пространствах
( Collapse )

Ольга Балла

Ничего, кроме света, нет

Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2020. = https://magazines.gorky.media/ural/2020/3/nichego-krome-sveta-net.html

Андрей Тавров. И поднял его за волосы ангел: Повесть, рассказы и семь стихотворений в прозе. — М.: Центр современной литературы; Квилп Пресс, 2019.

В новую прозаическую книгу Андрея Таврова вошли тексты, объединяемые аннотацией к сборнику почему-то под названием «короткой прозы», хотя, например, повесть «Паче шума вод многих» вовсе даже не коротка, рассказы в двух разделах — «Рассказы о Стече» и «Рассказы ночью» — тоже вполне объёмные, иногда больше десятка страниц, а прозаический по виду «Лётчик» — и вовсе поэма, как и семь заключающих книгу текстов — хоть формально и в прозе, но всё-таки стихотворения. Объединяет всё вошедшее в сборник явно не краткость — и даже не прозаичность. Но что же тогда?

Как изначально понятно давним читателям Таврова, на сей раз ( Collapse )

Франсин Проуз. Ошибка ангела: Истории из жизни Хелма / Пер. с англ. В. Генкина; художник Евгения Черненькова. — М.: Книжники, 2019. — 24 с. — (Кешет/Радуга). ISBN 978-5-9953-0644-3

Еврейская панорама. - № 69 (3). – Март 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-03.oshibka-angela.html

Да быть не может: разве ангелы тоже могут ошибаться? Впрочем, мы же – на сей раз – в сказке, а в ней может быть вообще всё, что угодно. А происходит всё это в совершенно обыкновенном городке Хелм - в Польше, на юго-востоке Люблинского воеводства.

Впрочем, он совсем даже не обыкновенный! Именно его обитатели вошли в еврейский фольклор как «мудрецы Хелма». «На любой вопрос у них был готов ответ, - свидетельствует автор, - никакие трудности их не пугали». Правда, отличались эти мудрецы, как бы это сказать… просто исключительной бестолковостью. И совершали одну нелепость за другой.

Скажем, «когда человек, который обычно будил их к утренней молитве, стал слишком старым и уже не мог ходить от дома к дому, они сняли двери домов с петель и принесли к старику, чтобы он мог стучать в эти двери, не выходя со своего двора.»

Франсин Проуз расскажет юным читателям ещё о многих оригинальнейших решениях хелмских мудрецов (например, что надо сделать, чтобы зимой ноги не промокали? – правильно: ходить босиком! А чтобы шляпы в дождь оставались сухими? – Ну конечно же, их надо перевернуть вверх дном).

Вообще-то, автор совершенно честен и не скрывает: некоторые вопросы так и остались для мудрецов неразрешёнными. «Как-то раз они принялись гадать, как поступить с кучей земли, которая образовалась, когда рыли котлован для фундамента новой синагоги. И дружно решили вырыть ещё один котлован, чтобы высыпать туда эту землю. Только вот что они станут делать с землёй из второго котлована?»

В конце концов – стремясь добыть себе побольше света – хемлские мудрецы даже сожгли собственный город. Но самое главное, Проуз раскроет нам интригующую тайну: почему всё так вышло - и почему это, на самом деле, оказалось в конце концов хорошо (ведь ошибка всё-таки ангельская!).

Тем более, что Хелм существует и сейчас. Посмотрите на карту!

Елена Соломински. Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии. – СПб.: Алетейя, 2020. – 418 с.: ил. ISBN 978-5-907115-89-7

Еврейская панорама. - № 69 (3). – Март 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-03.zastupnik-gonimyh.html

«Вокруг него, - пишет автор о своём герое, - всегда были люди: именитые и малоизвестные, очень богатые и совсем бедные. Правители, чиновники, политики всех мастей и партий, священнослужители, путешественники, ученые, писатели, предприниматели, банкиры, представители разных культур и вероисповеданий находили в нем не только незаурядную личность, самоотверженного общественного деятеля, замечательного собеседника, но и верного друга.» Совсем разные по своим политическим предпочтениям люди - от либералов до сионистов - отзывались о Якове Львовиче Тейтеле (1850-1939), председателе Союза русских евреев в Германии в 1920-е годы, не просто как о значительной исторической фигуре, но и как об очень хорошем человеке. Историк Симон Дубнов говорил о Тейтеле как об «экзилархе» (главе в изгнании) современного ему еврейства, Максим Горький называл его «самым ярким из шести веселых праведников, которых ему довелось встретить».

Начавшаяся в Подольской губернии, жизнь Тейтеля, пишет Соломински, «продолжилась в <…> Самаре и Саратове, в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве», странствия довели его не только до Германии, но и до Португалии и даже до Анголы. Умер он в Ницце за полгода до Второй мировой, не дожив до самого страшного.

Книга о такой жизни не могла не стать почти энциклопедией, вобравшей в себя множество жизней, многие пласты истории, многие области географии.

В Германии он провёл двенадцать лет и очень многое сделал для улучшения правового положения русско-еврейских эмигрантов. Даже спустя десятилетия после его смерти в Европе и США действовали Тейтелевские комитеты помощи беженцам.

В книгу вошли воспоминания о Тейтеле его современников, а кроме того, в ней впервые стали доступными широкой аудитории его собственные мемуары «Из моей жизни. За сорок лет». Первое их издание вышло в Париже в 1925 году.

Наум Вайман. Монтажная стружка: рассказы // Новости недели. - № 4918. - Тель-Авив. - 30.01.2020. ISBN не указан.

Еврейская панорама. - № 69 (3). – Март 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-03.montazhnaya-struzhka.html

«Он медленно пошел впереди меня, опираясь на палку, сухой, кривоногий, и я услышал, как он бормочет: “Что? Нет, я не еврей. Что? Нет, я не еврей”. Он не замечал, что я шел за ним совсем близко, почти вплотную, испуганный и завороженный этим полушепотом…»

Рассказы Наума Ваймана – почти притчи. А иногда, кажется, притчи самые настоящие, – как, например, библейски-таинственная, жуткая в своей глубине история старого безумца, бредущего из ворот психлечебницы «с растрепанной седой бородой и черными провалами глаз», упорно и отчаянно отрицая своё еврейство. Эти истории, конечно, - об опыте, несопоставимо менее травматичном, чем тот, о котором свидетельствовал Ганс Гюнтер Адлер. Они - о чём-то куда более нормальном – и более глубоком, более неустранимом: о трудности (и в конечном счёте, да, - трагичности) удела человеческого вообще, о коренной его печали.

Они - о границах, в которые упирается человек, не согласный с ними смиряться и не умеющий из них выбраться. «Там, где небо светлело и тревожилось, лежала граница между мирами, к которой они спешили...» Они - о тоске по большой настоящей жизни, о её недостижимости и тайной возможности. Тут, на самом деле, что ни история – то формула. И всё – о самом существенном. Не только об уязвимости и беде - хотя тень их, кажется, постоянно следует за героями рассказов, как та, нелепо огромная, что, отбрасываемая бредущим по тёмной московской окраине Осей Сапожниковым, перескакивает – под «чудом уцелевшим допотопным фонарём» - со стены на стену.

Не переставая быть притчами-формулами, эти истории конкретны до осязаемости, зримы до кинематографичности, каждая – почти сценарий. Рассказаные изнутри еврейского опыта, они - именно благодаря пристальному, терпеливому, не склонному обольщаться вниманию к тому, как этот опыт устроен (и да, любви к этим нескладным, не слишком счастливым и очень живым героям), - указывают за его пределы.

Ольга Балла-Гертман

Ганс Гюнтер Адлер. Стихи из концлагеря / Перевод с немецкого Виктора Кагана. – Ганновер: Еврейская старина, 2019. – (Библиотека альманаха «Еврейская старина»). – 250 с. ISBN 978-0-244-54719-6

Еврейская панорама. - № 69 (3). – Март 2020. = https://evrejskaja-panorama.de/article.2020-03.stihi-iz-kontslagerya.html

Он начал говорить о Катастрофе, когда слов для этого ещё не было. Когда казалось, что говорить об этом вообще невозможно, – настолько за пределами человеческого разумения было случившееся. Честно сказать, так кажется и по сей день. Но Ганс Гюнтер Адлер заговорил о невместимом опыте из самой сердцевины ужаса - в лагерях смерти: в Терезиенштадте, в Аушвице, где в газовую камеру ушла его жена со своей матерью, потом в Бухенвальде. Заговорил на языке палачей: по-немецки, - немецкая культура была для него, чешского, пражского еврея, - родной. Более того: он сделал из этого опыта поэзию. Сильную, тёмную, жгучую.

Адлера освободили в апреле 1945-го. Поэт, писатель, историк, философ, социолог, теолог, он прожил большую жизнь, стал автором двадцати шести книг, среди которых фундаментальная монография о Терезиенштадте и исследование депортации евреев из Германии. Преподавал, работал в пражском Еврейском музее над историей Холокоста, а через семь лет после войны навсегда уехал из коммунистической Чехословакии в Лондон. Он стал изучать Холокост, когда этого почти никто не делал («сразу после Холокоста, - по словам Адлера, - к нему не было совершенно никакого интереса, в том числе среди выживших»), и занимался этим до конца жизни.

Теперь его стихи впервые звучат по-русски усилиями поэта и психотерапевта Виктора Кагана. Да, это почти невыносимо. Но читать надо: это - свидетельство силы духа и разума того, кто, всё это пережив, остался человеком.

Господи, сколько сил нужно было, чтобы это перевести.

Ольга Балла

От Кореи до Индии — полчаса

https://formasloff.ru/2020/03/15/olga-balla-ot-korei-do-indii-polchasa-o-knige-a-stesina-nyu-jorkskij-obhod/

Александр Стесин. Нью-йоркский обход. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — 288 с.

Рецензия на книгу поэта, прозаика, врача, путешественника Александра Стесина “Нью-йоркский обход”, которую можно отнести к редкому жару медицинского травелога — о концептуальном аскетизме, хронике личного опыта и позиции автора как сочувствующего наблюдателя.

Русского американца Александра Стесина — поэта, прозаика, врача, путешественника, переводчика (даже не знаешь, что в этом перечне стесинских культурных координат стоило бы упомянуть первым), уже известного здешним читателям как автор книг о своей жизни и работе в Африке, об освоении африканских культур и языков и внимательном удивлении им: «Вернись и возьми», «Ужин для огня» (а также вышедшей недавно в том же «Новом литературном обозрении», включившей в себя оба этих сборника и переводы из литератур Чёрного континента «Африканской книги») и собрания записок из странствий по Югре, Сибири, Аляске, Мексики и Японии «Путём чая» — можно смело считать автором, культивирующим особенный жанр: медицинского травелога. Не то чтобы он в каждый момент своих странствий занимался врачебной практикой и говорил только об этом; совсем нет, о многом Стесин пишет и как вполне частный человек. Но именно благодаря работе врачом он перемещается по свету, видя этот свет с таких сторон, которые видны очень немногим — и не для многих выносимы. Это — жизнь (а с нею, часто, и смерть) онкологических больных, поскольку Стесин по специальности — врач-онколог.

«В коридоре в ожидании своей очереди лежит на носилках моя пациентка Мария. У неё рак миндалины. Она не может глотать, её кормят через гастростомическую трубку. За последние три месяца она похудела на тридцать пять килограмм. Пока Тельма промывает гастростому физраствором, Мария тихо жалуется на жизнь. Англо-тагальский суржик.»

Удивительно, насколько ( Collapse )

ВОЗМОЖНОСТИ ИНОГО БЫТИЯ

http://literratura.org/issue_criticism/3714-olga-balla-gertman-vozmozhnosti-inogo-bytiya.html

В самом конце позапрошлого* года литературовед, критик, эссеист, доктор филологических наук, доцент филологического факультета Воронежского государственного университета Александр Житенёв, уже известный заинтересованным читателям, в частности, монографией «Поэзия неомодернизма» (2012) и сборником статей «Emblemata amatoria» (2015) (и написавший существенно больше того, что смогло в эти книги уместиться), издал, под таинственным названием «Палата риторов», ещё один небольшой сборник некоторых своих написанных за последние три года текстов – как исследовательских, так и эссеистических и посвящённых частным сюжетам из трёх основных областей (опять же, внимательный читатель наверняка усмотрит их больше, чем заявлено): поэзии, исповедальности и истории эмоций (1).

В разговоре с автором Ольга Балла-Гертман (предполагающая, среди прочего, что этот сборник – результат усилий и замыслов столь же исследовательских, сколь и художественных, – в том, по крайней мере, отношении, что в сущность художественного входит ещё и – несомненное здесь – гармоническое совмещение разных смысловых пластов, сложное распределение динамических равновесий, – в общем, смысловая пластика) постаралась, насколько возможно, прояснить авторские замыслы и умыслы, подтексты и внутренние связи книги, – словом, всё то, что образует несомненную – что бы сам автор ни утверждал – цельность этого небольшого, но чрезвычайно интенсивного сборника.

Ольга Балла-Гертман: Прежде всего, мне хотелось бы прямо спросить о том, что объединяет всю книгу: во-первых, всех её героев, во-вторых, все три направления внимания, соответствующие трём её разделам: историю эмоций, исповедальность и поэзию. На чём же – по-вашему (читатель, пожалуй, может думать и иначе), всё это удерживается вместе, стоит ли за этим цельная концепция или совокупность таковых?

Александр Житенёв: Разножанровые материалы, написанные на разные темы и по разным поводам, конечно, трудно воспринимать как единство. И действительно, в книге нет последовательного развертывания магистральной идеи. Скорее, речь идет о пунктирной разработке единого проблемного поля.

Очень условно я бы обозначил его как ( Collapse )

скоропись ольги балла // Знамя. - № 3. - 2020. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7555

Михаил Эпштейн. Детские вопросы: диалоги. — М.: ArsisBooks, 2020.

Вполне возможно, то, что в ряд книг, общий смысл которых — восприятие человеком себя в истории, автобиографическая рефлексия в большом контексте, мы поставили сборник ответов философа на детские вопросы, покажется читателю не слишком логичным — шагом в сторону от намеченной было линии. Ну и зря: это — шаг не в сторону, а вглубь, а логика здесь такова, что вопросы, на которые в данном случае ищет ответы философ, филолог, эссеист Михаил Эпштейн, ведут человека как раз к самым основам размещения себя в историческом времени и в любом времени и пространстве вообще. Просто, вырастая, люди обычно не то чтобы находят на такие вопросы надежные ответы, но, во всяком случае, набираются умения от них защищаться. И тут как раз пригождается детское изумление миру, пробивающее бреши в нашей иллюзорной защите.

И Эпштейн, разумеется, отвечает не только маленьким зрителям телепередачи «Детские и недетские вопросы», но главным образом, конечно, самому себе.

Передача с таким названием уже четырнадцать лет выходит в Израиле, а создал ее и ведет все это время фотохудожник и тележурналист Дмитрий Брикман. В свою тель-авивскую студию он приглашает разных серьезных взрослых — «в основном, — как говорит Эпштейн, — творческих профессий», — и ставит их перед лицом как бы наивных вопросов, которые ему присылают дети, в основном — младшего и среднего возраста. Для Эпштейна у него их накопилось семь сотен.

Философ честно признается, что ответил не на все, отобрал — и разделил по темам, на каждую из которых приходится одна из частей книги — примерно половину. (А кроме того, он по собственному выбору включил сюда и «несколько вопросов из известной книги рижского писателя и кинодраматурга Михаила Дымова “Дети пишут Богу”», вышедшей в Риге в 1997 году, предложив собственные ответы и на них.) По какому принципу отбирал — осталось тайной, но вряд ли мы сильно ошибемся, если предположим, что не на все вопросы такого рода в принципе можно ответить. Проблемы, занимающие юных собеседников Эпштейна — «моральные, психологические, метафизические, связанные с формированием личности и целостного мировоззрения». (Кстати, читая один только перечень вопросов, невозможно не задуматься над тем, что человек, на самом деле, по природе философ — пока не покроется жесткой коркой специализации и не займется своими узкоспециальными задачами, позволяющими как можно меньше отвлекаться на все остальное.)

Общую структуру книги выстроил сам Эпштейн, создав таким образом доступную детскому восприятию антропологическую, этическую, социологическую и онтологическую систему. Ее исходная точка, в полном соответствии с естественным устройством человеческого восприятия, — собственное «я» человека («Почему я — это я?») и ближайшие его отношения и состояния: связь с другими — родителями в первую очередь («Мама, зачем тебе я?») и со взрослыми вообще, со временем и с его проживанием в собственном теле — возрастом («За что мы стареем?»). Дажее горизонт расширяется, захватывая жизнь и смерть («Можно мне не умирать?), отношения человека и мира, смысл существования как такового («Зачем вообще все?»), природу и Вселенную, Бога, будущее и судьбу, рай и ад, добро и зло, правду и вранье, мышление и язык… и так вплоть до чуда и волшебства, обсуждением которых этот безграничный разговор заканчивается.

Автору, конечно, пришлось нелегко, потому что отвечать надо было так, чтобы детям было понятно, на их языке, не опираясь на сложные взрослые интеллектуальные построения. И понятно, что выстроенная им система поневоле получилась субъективной, глубоко укорененной в личном его опыте. Во многих случаях он пересказывает устоявшиеся очевидности своей (нашей) культуры, что тоже совершенно нормально: ответы такого рода существуют и затем, чтобы вписать детей в рамки символической общности, в которой им предстоит жить. («Вот не знаю, кого надо слушать, — говорит мальчик семи лет, — папу, маму, бабушку, учителя? А ты кого слушаешься?» — «Я слушаюсь тех, — отвечает Эпштейн, — кто старше и умнее меня. Многие из них уже умерли, но оставили свои мысли и книги. Это позволяет опираться на опыт человечества, которое старше и умнее каждого из нас».) Понятно и то, что на некоторые вопросы он не может знать ответов, что вполне честно и признает — только не говорит «не знаю», а дает это понять на уровне формулировок («Куда люди умирают?» — спрашивает девочка пяти лет. «Если человек уходит далеко и скрывается из вида, — говорит философ, — это не значит, что его больше нет. Люди умирают куда-то, потому что смерть — это продолжение пути».) А иногда отвечает — вопросом же («Ответь одним словом, — спрашивает девочка восьми лет, — о чем ты думаешь последние 52 года?» «Одним словом не могу, — признается Эпштейн. — А двумя словами: зачем живу?»).

Независимо от того, в какой мере читатель, полагающий, что он уже вырос, сочтет ответы автора убедительными для себя (а средь них есть совершенно замечательные: например, на вопрос «Зачем вообще все?» Эпштейн отвечает: «…Цель вещи не в ней, а в чем-то другом. Значит, “все” нужно для того, что больше и важнее этого всего». Тут, конечно, ответа опять нет, потому что по-честному и быть не может, но сделано нечто более важное, чем ответ, — задано направление внимания), так вот, независимо от этого книга интересна и тем, что каждый из нас может прочитать вопросы юных мыслителей как обращенные лично к нему. И предложить — самому себе — собственные ответы на собственном языке.

скоропись ольги балла // Знамя. - № 3. - 2020. = http://znamlit.ru/publication.php?id=7555

Людмила Черная. Записки Обыкновенной Говорящей Лошади. — М.: Новое литературное обозрение, 2018.

Из всех несравнимых меж собою живущих наименее несравнимы те, кому случилось родиться в один год и прожить, при всех различиях личностей и судеб, одну и ту же историю. Тем интереснее сразу вслед за мемуарами Георгия Лесскиса прочитать записки его (ныне здравствующей!) ровесницы Людмилы Черной — публициста, политического журналиста, переводчицы с немецкого (ее стараниями по-русски заговорили Генрих Белль, Эрих Мария Ремарк, Франц Кафка…). Сейчас ей сто третий год. Судя по книге 2018 года — в здравом уме и на удивление твердой памяти. К счастью, в отличие от Георгия Александровича, до издания своей книги воспоминаний Людмила Борисовна дожила — и даже двух книг: первая, «Косой дождь», вышла в 2015 году.

Не то чтобы я дерзну сравнивать двух мемуаристов, — хотя общего у них действительно много: москвичи, интеллигенты, блестящие интеллектуалы-гуманитарии, оба — ИФЛИйцы, то есть попросту люди одного культурного пласта, западники, крайне скептично относящиеся к советской власти и не сдерживающиеся в выражениях при ее оценке. Оба честные до прямолинейности. Оба ничего не боятся.

Может быть, есть только — и на это уже стоит обратить внимание — некоторая разность позиций, с которых каждый из них рассказывает о своей жизни, основная часть которой прошла в глубине советской ночи. Черная, проживши на свете целый век, чувствует себя в значительной степени уже свободной от истории. Нет, история нисколько не перестает быть ей интересной, и позиций своих она не меняет, — чего она, человек, как чувствуется и по нынешним текстам, с ясным категоричным мышлением, твердой ценностной основой и неизменно наведенным на резкость видением, не принимала в прежние годы — того не принимает и теперь (ни малейшей склонности обманываться и самообманываться. Один из важнейших ее принципов, обозначенных уже в предисловии к книге: «Не позволяйте себя оболванивать»). Но она уже ни с чем не сражается. На прожитую историю она смотрит извне, нередко — иронично и, пожалуй, немного свысока. Во всяком случае — с дистанцией.

(К самой себе, впрочем, она относится точно так же: «…я — как автор этого сочинения — выступаю в роли обыкновенной говорящей лошади. Ведь мне без малого сто лет, и считается, что в этом возрасте старушки книг не пишут».)

При этом Черная подчеркнуто независима и не намерена разделять никаких групповых мнений — включая и мнения таких групп, которые явно ей симпатичны: «Очень часто, — признается она, — я вижу прошлое не так, как мне его преподносят в газетах, на ТВ и даже в разговорах так называемой либеральной интеллигенции. Что уж совсем странно».

И боже мой, как подробно она эту историю, всю вместившуюся туда жизнь пом­нит. Не только чувства, пережитые в связи с историческими обстоятельствами, но факты и цифры.

Вторая книга воспоминаний Черной — в отличие от «Косого дождя», связного, последовательного рассказа о прожитой жизни, — составлена из отдельных, законченных и вполне самодостаточных эссе. Каждое отталкивается от какого-нибудь повода, входит во вспоминаемую историю в какой-нибудь почти произвольно взятой точке (московское градостроительство, торговля цветами, история радиоприемников, вспомнившийся случай или анекдот…) — и следует затем прихотливыми путями памяти — мысли — воображения, охватывая иногда и несколько десятилетий. Примерно так Монтень выращивал свои эссе из пометок на полях читаемых книг, только автор оставляет свои пометки — личные и публицистичные одновременно — на полях текучей повседневности, неизменно думая при этом о прожитом XX веке. И если говорит о собственной частной жизни (а говорит она об этом много) — то всякий раз только в контексте большой истории, вместе с атмосферой времени, в котором эта жизнь происходила, — иначе ей неинтересно. В каждом эссе — одновременно и в связи друг с другом, переходя друг в друга — воспоминания о прожитом и размышления о сиюминутном: воспоминания наводят на размышления, размышления вызывают воспоминания.

И язык у нее при этом ясный, как чисто промытое стекло, и точный, как остро отточенный карандаш.